Зовем вас к надежде

Зиммель Йоханнес Марио

Через несколько часов спасательные команды откопали нас, Труус и меня. Я взял девочку за руку. Наверху под солнцем царил мрак. При свете дня четырнадцатого мая сорокового года в Роттердаме была ночь — Роттердам умер. Я тянул Труус за собой на открытое место. А там был чад, там были пожары, там были развалины, опустошение и смерть. И там был я, еврей Филип де Кейзер, в моей новой жизни больше никакой не еврей, в моей новой жизни — ариец Адриан Линдхаут…

7

— …и человек, который рассказал мне все это, этот человек, который тоже был в подвале и остался в живых, — он все это видел…

Голос издалека доходил до ушей Линдхаута, сидевшего

за письменным столом своей комнаты в квартире фройляйн Филине Демут в переулке Берггассе, в Девятом муниципальном районе Вены. Он почувствовал сильное головокружение. Кто это там говорит? Где он? Его взор, который застилала пелена воспоминаний о том ужасном дне, постепенно прояснился, охватил помещение, узнал человека, который что-то сказал, а может быть, продолжал говорить все то время гипнотического погружения. Он сидел здесь, доктор Зигфрид Толлек. Солнце светило сквозь открытые двери балкона. Вдалеке раздавались взрывы, и еврей Филип де Кейзер, с того ужасного дня известный всему миру как Адриан Линдхаут, наконец понял, что столкнулся с безжалостной действительностью в образе этого человека с квадратной головой и мощными челюстями, этого господина шантажиста, доктора Зигфрида Толлека. И он опять почувствовал под своей рукой жесткость пистолета, прикрытого рукописями.

— Невероятно, что в Берлине я нашел именно этого человека и смог поговорить с ним, правда? Он известный специалист в области экономики. В Берлине сейчас много голландцев. В конце концов, коллега, ведь и вас забрали в Берлин, не так ли? Но именно этот, этот особенный человек… это уже зловещая случайность, а?

Человек, который вот уже многие годы жил и работал как доктор Адриан Линдхаут, молчал и думал: «Нет, это не случайность, и уж совсем не зловещая. Случайностей нет, в этом я убежден как ученый. В момент возникновения этого мира все, все уже было предопределено…»

— …он сказал мне, что ему стало совсем плохо, когда он увидел, как еврей раздевал и одевал арийца, ему стало противно до тошноты от этой еврейской беззастенчивости, подлости и трусости…

Человек, который вот уже многие годы жил и работал как доктор Адриан Линдхаут, молчал.

— …он знал, что это был еврей, который выжил, потому что перед тем, как упала бомб, он слышал, что к этому еврею обращались именно как к Филипу де Кейзеру, пардон — как к доктору де Кейзеру, конечно…

А человек, который вот уже многие годы жил и работал как доктор Адриан Линдхаут, все еще молчал.

— Этот человек, — Толлек продолжал улыбаться, — притворился мертвым и не шевелился. Он боялся, что еврей, превратившийся в арийца, убьет его, если обнаружит, что он еще жив. Я считаю, что он поступил очень умно, притворившись мертвым. Ведь если бы он проявил признаки жизни, еврей наверняка убил бы его.

— Несомненно убил бы, — сказал человек, который вот уже многие годы жил и работал как доктор Адриан Линдхаут. Он подумал: «Прости мне, мой друг Адриан, прости мне то, что я сделал. А Бог? Бог тоже должен простить мне, это его миссия». — Несмотря ни на что, я думаю, доказать это будет очень трудно, — заключил он.

— А я думаю, что это будет очень легко, — сказал Толлек. — Еврей де Кейзер, когда был еще в Париже, однажды попал в автомобильную катастрофу, и с тех пор у него на бедре большой шрам. Человек в подвале видел этот шрам. — После паузы Толлек добавил: — Противно, как долго это продолжается сегодня. — Он взглянул на часы. — Не пройти ли нам все же в подвал? — спросил он, ухмыляясь.

— Я хотел бы дослушать вашу историю до конца, — сказал человек, который называл себя Линдхаутом, и мы знаем теперь почему.

— Замечательно. Хотя рассказать осталось не очень много. Человек, который вошел в подвал как еврей, вышел оттуда как ариец. Трусливый пес. Именно еврей. Думающий только о собственной безопасности. Дрожал за свою шкуру. Ну вот, с ним ничего не случилось. Ни в малейшей степени. Напротив, он смог продолжить свои исследования.

Его взяли в Берлин, затем послали в Вену. — Толлек рассмеялся. — Сейчас он сидит напротив меня. Очевидно, дочь своего лучшего друга он заставил исчезнуть, поскольку Труус больше не появлялась. Возможно, он ее убил, возможно, он прячет ее, чтобы она его не выдала. — Толлек подался вперед. — Все же вы должны признать, что были трусливым псом, господин Филип де Кейзер, не так ли?

Линдхаут задумчиво взглянул на него. «Маленькая девочка, — подумал он. — Моя любимая Труус. Чего только мне не пришлось с ней испытать, чего только она не пережила! У скольких людей мы прятали ее, пока мне не пришлось покинуть Роттердам! Добрый доктор Шток, наш домашний врач, долго прятал ее у себя, когда она ночами с криком вскакивала с постели, когда она вдруг стала очень восприимчивой к заболеваниям и все время болела, когда она начала грызть ногти… Все это было позднее, у доктора Штока. Он объяснил мне их, эти симптомы, которые, казалось, не были непосредственно связаны со смертью родителей. Это и была ответная реакция. Пятилетний ребенок просто не может представить себе состояние смерти. Только в возрасте семи лет, в Берлине, она спросила меня, где же ее родители. И я сказал ей правду. Она плакала — много дней и ночей. В конце концов она успокоилась и сказала: „Теперь я совсем одна на белом свете. Теперь у меня только ты. Но ты говоришь, что, если они узнают, кто ты на самом деле, я потеряю и тебя. Тебя убьют, потому что ты еврей. А что это такое — еврей?“ — „Ты еще слишком мала, — ответил я. — Ты во всем должна мне верить, тогда ты меня не потеряешь. Чтобы никто не узнал, что мы не родственники, мы вынуждены тебя прятать, Труус“. — „Долго?“ — „Довольно долго. Но это когда-нибудь кончится, Труус“. — „Что же, тогда я буду жить в убежище, — сказала она. — Я буду делать только то, что ты мне скажешь. Чтобы не потерять и тебя. Ведь у меня, кроме тебя, больше никого нет. А тебя, тебя я так люблю, Филип!“ — „Не Филип, — сказал я, — никогда больше не говори „Филип“, ты сможешь это запомнить?“ — „Обязательно запомню, извини! Конечно, я должна говорить „Адриан“. Ведь как Филипа они тебя убьют!“ Никогда больше Труус не называла меня Филипом или отцом — только Адрианом. И все шло хорошо, потому что всегда находились люди, которые нам помогали. А сейчас? — думал Линдхаут в панике. — А сейчас, когда этот пес докопался до правды? А сейчас ее начнут искать, маленькую Труус, и привлекут к ответственности фрау Пеннингер за то, что она прятала ребенка. И мы погибнем — мы, взрослые, наверняка. Бог знает, что тогда будет с Труус — практически в самом конце войны. Нет, — подумал он в отчаянии, — нет, этого не должно быть. Я должен защитить фрау Пеннингер. И Труус. За эти годы я полюбил ее как дочь, и она любит меня как отца…»

— Я спросил вас, не считаете ли и вы, что были трусливым псом, герр де Кейзер? — сказал, улыбаясь, Толлек.

«Да, ты спросил об этом, — подумал Линдхаут. — О Труус ты не сказал больше ничего. Сейчас она тебя не интересует так, как я. Ее черед придет позже, когда я не сделаю того, чего ты потребуешь. Ребенка нельзя шантажировать — у него нет больших денег, в этом все дело».

Линдхаут встал.

Воздух, поступавший через открытые балконные двери, был теплым и мягким. Ярко светило солнце…

— Знаете, — сказал он тихо. — Мы — я и мой друг Адриан — начали работать над нашей задачей в тридцать восьмом году. Но Адриана убило бомбой. — Линдхаут медленно расхаживал по комнате взад-вперед. — Сейчас у нас сорок пятый год. Семь лет я работал над этой проблемой. Это долгий срок. Не хочется вдруг прекращать работу. Думаю, вы этого не поймете, Толлек, но я считаю, что важнее разрабатывать средства для человеческой жизни, чем средства для человеческой смерти. Я люблю жизнь, потому что в этой жизни я до сих пор мог работать. И я слишком долго работал, чтобы теперь позволить грязной свинье остановить меня.