Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века
Шрифт:
Хюррем встала, передала на руки няньке хнычущую Михримах. Видимо, что-то было в ее осанке, а может, взгляде, поскольку все женщины вдруг притихли.
– Я запрещаю вам всем говорить о матери нашего Повелителя в таком тоне. Какой бы она ни была, право судить ее имеет только Великий Султан. Все поняли?
Ну заткнула ты рты, Хюррем, и что дальше? Валиде от этого лучше не станет. Да и не заткнешь ты никого, говорить все равно станут, не в открытую – так за спиной. Тебя уже обвинили в смерти султанских сыновей, обвинят и в том, что случилось с валиде. Хотя, будь у тебя возможность повернуть
– Хюррем-хасеки просит к себе Великий Султан.
Белый евнух! Вот это новость! До сих пор нога ни одного белого мужчины – не считая, конечно, самого султана, на «женскую половину» не ступала! С чем это было связано, она помнила довольно смутно. Кажется, раньше считали, что у евнухов могут отрастать отрезанные органы и, соответственно, они могут, гм… внести свою лепту в увеличение числа султанских наследников; определить по белому ребенку, от султана ли он рожден, нелегко, а вот с чернокожим вопрос отпадал сразу. А может, это была и неправда, кто знает…
Хюррем знала за собой эту особенность: всегда в трудный момент, когда от нее уже ничего не зависело, она, вместо размышлений о том, чем может кончиться сложная ситуация, задумывалась о вещах, никакого отношения к этой ситуации не имеющих. Может быть, именно эта счастливая особенность и не дала ей до сих пор сойти с ума; если бы она «варилась в собственном соку», «пережевывая» многократно разговоры и события, пытаясь исправить что-то хотя бы мысленно, то с ней бы уже давно произошло то, что случилось сегодня с Айше Хафсой.
Испугалась предстоящего разговора она ровно за секунду до того, как белая – белая! впервые за все эти четыре года! – рука толкнула дверь в султанские покои.
Вошла – и, снова впервые за достаточно долгий срок, не знала, куда себя деть. Ей было не страшно, просто не по себе, но она заставила себя поднять глаза на мужа.
Сулейман, сидя на низкой софе, застланной красным покрывалом (уже тревожный знак, ведь обычно султан, в отличие от своего отца Селима, предпочитал зеленый цвет!), казалось, не видел ее. Сидел сгорбившись, похожий на большую нахохлившуюся птицу, и женщина с трудом подавила желание подойти и прижать его голову к своей груди, как делала уже, наверное, много тысяч раз. Делала, желая успокоить, показать, что она рядом, всегда, что бы ни случилось. Но – не в этот раз. Сейчас такое действие могло заставить его подумать, что она… подлизывается. Синоним к такому детскому и, в общем-то, не совсем подходящему слову совсем не хотел подбираться.
«Правильная» жена
Султан вздрогнул всем телом, возвращаясь в реальность, и наконец-то заметил жену.
– Почему?
Что – почему? Очень умный вопрос… Почему она рассказала все это, тем самым спровоцировав инсульт у его матери? Почему не рассказала раньше? Почему не сказала один на один?
– Чем ты мешала ей? Мы с Ибрагимом…
Услышав имя старинного недруга, Хюррем почти дернулась. Почти – сдержаться все же удалось. Почему она испытывает такую стойкую неприятность к человеку, которого не видела с момента, когда ее перевезли в гарем, и благодаря которому, собственно, в ее судьбе и появился Сулейман? Она не знала ответа, но была более чем уверена: испытываемое ею чувство – взаимно. Ибрагим точно так же с трудом переносит жену «Повелителя» и наверняка изыскивает возможности, как бы сделать какую-нибудь гадость.
– Мы с Ибрагимом пересмотрели все документы… допросили кучу людей… Мать… и кизляр-агаси. Я ведь знаю его столько, сколько помню себя! Я…
Сейчас он скажет какую-нибудь банальность типа «считал его своим вторым отцом», что применительно к евнуху будет звучать несколько… дико.
– Я был искренне привязан к нему, считал самым надежным слугой! Ведь я доверял ему свой гарем!
Ну ты и дуреха, Хюррем! Сколько уже лет прошло, а все не можешь забыть штампов, коим место было только в твоей прошлой жизни! Ну как, скажите на милость, может султан – султан! – относиться к евнуху в своем гареме? Как могла ей только прийти в голову такая идиотская мысль по поводу «второго отца»! Он – слуга, и этим все сказано. Султан был к нему привязан, как бывает привязан хозяин к старой собаке…
Стоп. Опять перебарщиваешь. При чем тут собаки? Как к человеку был привязан Сулейман к кизляр-агаси, как к преданному человеку. А тот – предал. Возможно, потому, что и на самом деле оставался преданным, но только не султану, а его матери. Что, в общем-то, и понятно.
– А как себя чувствует валиде? – осторожно перевела она тему.
Сулейман поднял на нее темные от обиды глаза.
– Да так же. Скажи, как они могли? Моя мать и человек, которому я доверял!
– Уверена, твоя мать хотела как лучше.
– Лучше?! Лучше для кого?! – Сулейман вскочил и, зацепившись за край ковра, чуть не упал.
Господи, да с ним сейчас тоже инсульт случится! Лицо не красное – бордовое, а глаза…
– Успокойся. – Она ухватила мужа за запястье; он дернулся, выдернул руку, но когда она снова ухватила его за руку, больше не отдергивал ее. – Тихо. Все будет хорошо. Тихо.
Теперь она могла больше не сдерживаться, прижать голову мужа к груди и гладить, гладить по гладко выбритой макушке, пока он и в самом деле не перестал дрожать.
– Можно мне поговорить с кизляр-агаси?
– Зачем?!
– Я хочу понять…
– Что тут понимать? Я… не могу наказать свою мать, но он наказание понесет.
– Твоя мать уже наказана. А он… что-то же толкнуло его… на такой поступок.
– Не что-то, а кто-то. Но это ничего не меняет.
– Он всегда относился ко мне неплохо…
– Он был псом. Цепным псом. Пес может махать хвостом при виде соседских детей, но если хозяин спустит его с цепи и отдаст приказ, он будет рвать их, не вспоминая о том, что вчера они угощали его костью.