Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском
Шрифт:
— Больше предосторожностей сделать нельзя! — вдруг теряя всегдашнюю учтивость, обрубил Дубельт, словно клыки оскалил. — Да и поздно теперь. Предписания, вот, подписаны графом.
На глазах рушилось то, что по камешкускладывал более года. Не терпел Липранди топорной работы. Но бессмысленно было делать замечания Дубельту. Липранди не стал больше спорить. Распоряжался, увы, не он…
К Покрову в Коломну генерал решил отправиться самолично и предложил Ивану Петровичу составить ему компанию. Иван Петрович согласился с
Дождь утих, когда они спустились к подъезду. Уезжали последними, отправив всех остальных. Предрассветная набережная вновь стала, как обычно, пустынной, сто карет разъехались по предписанным адресам.
…Под утро Петрашевский проводил последних гостей, распахнул для свежести окна и уснул как убитый здоровым молодым сном. Засыпая, он проваливался в небытие, безо всяких видений и, казалось, открывал глаза, только-только успев их закрыть.
В эту ночь, едва он закрыл глаза, ему привиделся сон.
Будто его трясет за плечо жандарм, и мотается надо лбом у жандарма, как у гвардейской лошади, белый султан.
— Вставайте! Вставайте!
Это что за напасть? Фу ты, черт!
— …Вставайте! По высочайшему повелению.
Нет, увы, в эту ночь у него тоже не было снов, а жандарм оказался грубой явью, так же как перепуганный мальчишка с ним рядом.
Михаил Васильевич еле разлепил веки, потянулся к халату. Он служил своему хозяину еще с лицейских времен, один рукав был оторван и самостоятельностью своею доставлял немало веселых минут смешливым приятелям Михаила Васильевича. Одевание халата составляло, таким образом, как бы задачу из двух действий. Первое — облачиться в халат, не заботясь о рукаве, а затем уж натянуть и рукав. Он проделывал все это достаточно ловко, в чем тут же убедился жандарм.
Оказалось, однако, что тот не один. В сторонке незаметно присел и другой. Спросонья близорукий Петрашевский не разглядел ни его, ни его эполет.
— По высочайшему повелению генерал-лейтенант Дубельт, — представился этот второй и протянул Петрашевскому бумагу.
Михаил Васильевич стал разглядывать ее с интересом: «III Отделение собственной Его императорского величества… секретно… Г-ну генерал-лейтенанту… По высочайшему повелению… в 4 часа пополуночи…»
Михаил Васильевич оторвался от чтения, взял с тумбочки золотые часы с крышкой, не без щегольства откинул ее.
— Точность — вежливость королей! — отметил он и вернулся к бумаге: «…арестовать… живущего… опечатать все его бумаги и книги… доставить…»
Тут Михаил Васильевич заметил еще двоих голубых, на которых раньше не обратил внимания вовсе. Эти орудовали у него в кабинете, рылись в ящиках, собирали бумаги и книги, связывали их в тюки… Один даже пошарил за портретом духовного владыки.
Воротив генералу бумагу, Михаил Васильевич велел мальчишке подать сапоги.
Генерал удивился:
— Вы думаете ехать в таком… э-э… виде?
— Сейчас, ваше
— Вы не знаете, с кем вам придется говорить! Советую надеть что-нибудь поприличнее!
— Ладно, — Петрашевский не стал спорить и начал вытаскивать руку из рукава.
В ожидании, покуда он соберется, генерал принялся было рассматривать разбросанные повсюду книги, но был остановлен возгласом:
— Бога ради, не смотрите, генерал, этих книг!
— Почему же? — нахмурился Дубельт.
— При одном взгляде на них вам может сделаться дурно! У меня ведь одни запрещенные сочинения!
Генерал Леонтий Васильевич ничего вслух на это не сказал, только сузил желтые волчьи глаза, про себя же отметил, что не напрасно бородач этот, видно, прослыл шутником. Ну-ну.
…Уйдя в этот вечер от Петрашевского раньше других, Достоевский, невзирая на поздний час, по дороге еще зашел ненадолго в Гороховую к поручику Николаю Григорьеву, автору «Солдатской беседы»; взял книгу Евгения Сю о социализме и, хоть раскрыл перед сном, не прочел буквально ни строчки: вернулся-то домой под утро…
Не более как через час сквозь сон он заметил, что в комнату вошли какие-то странные люди, услышал тихий голос:
— Вставайте…
— Что случилось?
— По повелению…
Пока Достоевский одевался, жандармы перерыли книги, связали бечевкою бумаги и письма.
На столе лежал пятиалтынный, старый, согнутый. Пристав превнимательно его разглядывал.
— Уж не фальшивый ли? — спросил Достоевский.
— Это надо исследовать, — глубокомысленно отвечал тот.
Провожаемые перепуганною хозяйкою, все вышли к подъезду, где ожидала карета.
…Позднее всех в этот вечер засиделись у Петрашевского штабс-капитан Федор Львов с поручиком Николаем Момбелли. Распрощались, должно быть, часа в три, в четвертом. Не успел Львов, однако, улечься, как его разбудили. Прибежал из Московских казарм солдат: Момбелли взяли жандармы!
Львов тут же вскочил. Стал разбирать бумаги.
Собрав целый ворох, велел своему денщику сжечь. Тот сунулся было к печке, но Львов его удержал.
— Посмотри, брат, не топится ли прачечная внизу.
К счастью, прачечная внизу топилась.
…Минуло, пожалуй, не менее часа, пока стали выводить жильцов из дома у Покрова. Наставления Липранди, по-видимому, пригодились. Выводили, как он и советовал, по двое, с офицером, усаживали в кареты и с жандармами на запятках и козлах чередом отправляли к Цепному мосту. Тревожило, что мало при этом выносят вещей; впрочем, главное, конечно, не эти бумаги, а Петрашевского. Распахнув дверку, Иван Петрович с острым любопытством вгляделся в плотного человека, больше года занимавшего его мысли. Первый раз его увидел когда вывели на крыльцо. Даже черной своей бородою он, казалось, бросал вызов порядку.