Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском

Кокин Лев Михайлович

«Как вы смеете утверждать, что они не заговорщики, не изменники? — негодовал Гагарин, когда он представил мальчишескими все эти разговоры и петушиные споры. — Да вы сами коммунист и последователь Прудона!» При этих словах на простом лице старика Набокова отразился ужас. «А ведь Прудон в тюрьме!» — всплеснул он руками.

Нечего было надеяться втолковать генералу, кто такой Прудон и в чем заключаются его взгляды на политическую экономию, но Спешнев все же не стал уклоняться от этой попытки и добавил к тому, что, увы, не только преступники попадают в тюрьму. «Он думает, что они, молодежь, — прогресс, а мы, старики, выжили из ума», — заметил немногословный Дубельт. «Извините, — ответил Спешнев, — о способностях вашего превосходительства я не беспокоился думать». Тут вскипел заика Ростовцев, отбросив обычную свою приторность, надулся и побагровел от натуги: «Вм-место т-того, ч-чтобы говорить д-дер-зости, вы д-должны на к-коленях просить п-помилова-ния!»

Чем можно было

пронять их? «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей…» Прав Пушкин!.. Оставалось одно: указать открыто на всю ничтожность молодых болтунов и их ребяческих замыслов на примере глупейшего братства Момбелли и хлестаковских бесед с Черносвитовым. Даже слепой увидел бы из этого, что если кто и мог иметь между ними серьезные намерения, то лишь только один он, Спешнев, а отвернулся от этой молодежи потому, что не находил в ней опоры. Черносвитов, этот сибирский исправник, этот фурьерист-усмиритель, которого он искренне принял было за эмиссара какого-то тайного общества в Сибири, на самом деле был если не шпион, то вылитый Хлестаков, с его Уралом под рукою и четырьмястами тысячами народу, только и ждущего от него сигнала. Своей выходкою вынудив Спешнева уехать от Черносвитова, когда тот был готов все рассказать, Петрашевский помешал узнать его до конца… Впрочем, нет! Что бы там ни прояснилось тогда, только он один, Спешнев, после заграничных своих изысканий всерьез задумывался о тайном обществе, поэтому поначалу обманулся и в разбитном Черносвитове, и в поручике Момбелли, подумал, что за ним общество и он хочет завлечь туда их с Петрашевским. А что предложил поручик в действительности? Охоту за местами, выставляя это как приманку для многих, да общую кассу для выгодного оборота. А стоило ему, Спешневу, поставить вопрос о цели, как это смутило всех. Но именно он, понимая, что вопрос самый важный, накидал на бумаге план тайного общества и прочитал его им и при них же сжег. Они и разошлись, потому что не согласились в цели: он думал о бунте, а не об охоте за местами! И хотя лишь Дебу прямо выразил свое несогласие, испугались все, не хотели только показать испуга, а если собирались к нему после и старались всячески не разойтись с ним, так это для того, чтобы предложение его замять, а если звали к себе, то опять же, может быть, для его же блага, чтобы убедить отстать от таких мыслей.

И даже Павел Филиппов, ребячески безрассудно одному себе приписавший замысел типографии, — на деле этот благородный юноша действовал по его, Спешнева, научению.

О типографии Спешнев предпочел бы, разумеется, умолчать. Но ему дали прочесть показание Филиппова; тот признался, что недели за две до ареста вознамерился ее устроить — независимо ни от кого и втайне, — и с этой целью занял у Спешнева денег и заказал нужные вещи, из коих некоторые, а именно деревянный станок и чугунные доски, привезены были к Спешневу на квартиру, и оба они положили сохранить эту тайну, так что сей умысел касается только их двоих. Прочитав все это, Спешнев сказал следователям, что напрасно Филиппов берет на себя лишнее, ибо действовал не по собственному почину. Это он, Спешнев, упросил его заказать разные части типографского станка и потом получил их от Филиппова. Понятно, что показанию Спешнева придали больше цены и даже учинили обыск у него на квартире. Это он предвидел, надеялся, что ничего не найдут. В их семерке, задумавшей типографию, был уговор: если с ним что-то случится, другие должны унести из квартиры станок. Кому это удалось, он понятия не имел, но кому-то, судя по результатам обыска, удалось.

И тогда он объявил торжествующим старым ослам:

«Вот моя полная исповедь, я виноват», и после этого, так и не докопавшись до истины с типографией, они наконец оставили его в покое.

Но тягучими бессонными ночами пересыпались, перекатывались в памяти, складывались, как в калейдоскопе, и опять рассыпались осколки всех этих бесконечных унизительных выпытываний, кто что сказал, что ответил, что сделал, всех этих долгих месяцев в крепости, и, перебирая их про себя и повторяя на новый лад, Спешнев, нумер шестой в Алексеевском равелине, из ночи в ночь укреплялся в сознании собственного ума, выдержки, благородства. В самом деле, ни подписка, уличавшая его в составлении тайного общества для устройства восстания, ни угрозы оковами, ни посулы снисхождения — ничто не колебало решимости его твердой отвергать обвинения. А Комиссия действовала на него по очереди то одним, то другим, то пряником, то кнутом в расчете лишить равновесия духа. Но, в сущности, он не поколебался даже и после трех дней голодных. Ведь насмешливые свои, полупрезрительные к товарищам показания он намеренно сделал такими, придал тон этот. Нет, не истину он открывал, но под видом открытия истины обнаружил ребячливость молодых людей, несерьезность их замыслов — с тою целью, чтобы их выгородить, и их, и соумышленников своих по «перепелочьему сыру», да и Черносвитова с его хлестаковскою болтовней. Он готов был принять на себя кару, отвратить ее такою ценой от других — от Филиппова, от Достоевского, от Кашкина… от Петрашевского даже! Уж если господам следователям кого из них считать

опасной для самодержавия фигурой, то, конечно же, Николая Спешнева, кого же другого! И как будто бы он в своей тактике преуспел, удалось убедить тугомыслов сановных. И, перебирая в памяти всю мучительную, долговременную с ними борьбу, опять и опять утверждался Спешнев в своей правоте, в том, что ему себя упрекнуть не в чем. И казалось бы, с чистой совестью должен был спать безмятежно, но, однако, сна не было, сон бежал прочь от крепостных стен, отпрыгивал в серый сумрак северной ночи, не в тихий ли идиллический Гельсингфорс, с его лужайками в оранжевых соснах и прозрачными озерцами, и вот уже ткалось из сумрака узкое лицо Анны, и рядом, на фоне дрезденских кирх, — чеканный лик Изабеллы, и откуда-то возникала и душу рвала музыка — Огиньский, Шопен, и бредил, и вскрикивал за стеною помутившийся в разуме нумер пятый, и над кем-то хохотал сатанински. Над кем?.. Над кем?

Теплое местечко

Каптенармус Секретного дома не сомкнул глаз в эту ночь; как получил ввечеру приказание его высокородия Ксаверия Игнатьича, смотрителя дома, так копался в своей каптерке, именуемой по бумагам цейхгаузом; потому в окнах Секретного дома, обращенных к Неве, свет горел до зари. Ну и что? Чтобы дом увидать, и то надо на крепостную стену взбираться, на самый гребень, — ночью, да еще зимою долго ль шею свернуть?!

По всем правилам фортификации равелин прикрывал Васильевские ворота Петропавловской крепости и всю западную ее сторону. Поставили его наподобие корабельного носа — форштевнем к неприятелю, основанием же к крепостной стене и нарекли, как гласила молва, в память царевича Алексея, убиенного здесь; на самом-то деле царевич преставился в Трубецком бастионе, а равелин возвели уже после смерти царя Петра… И поскольку никогда никакой неприятель на эти стены снаружи не посягал, порешили загнать неприятеля внутрь, построили в треугольных стенах тюрьму.

Посторонние взгляды не проникали сюда. Разве в праздники, летом, во время торжественного крестного хода по стенам бастионов кто-то издали оглядит с любопытством одноэтажный белый каменный дом со слепыми белыми окнами по всем трем сторонам, с караульною будкой у единственной двери, оглядит и вздрогнет в страхе при виде часового с обнаженною саблей у плеча. Не приведи господь!

А каптенармус Секретного дома — ничего, не жаловался на судьбу, хоть и состарился здесь. Ну, конечно, хлопот и беготни хватало. Всякий день подай каждому нумеру есть и пить, принеси умыться, выведи погулять. Да каждый раз отопри да запри. И порядок такой: от ворот крепости всякому лицу идти в сопровождении разводящего унтер-офицера и одного из караульных солдат — истопнику с салазками дров, и ламповщику, и господину доктору, и его высокородию смотрителю самому. Ну, конечно, каптенармусу поспокойнее, чем дежурным солдатам и унтерам. Но коли разобраться, то и им сапог не сносить. За воротами давно никто не бывал.

А подумать, то и зачем? Служба здесь и казарма здесь, а летом так даже и огородик свой между каналом и крепостной стеною. Копайся себе в свое удовольствие в свободное время, морквушку, петрушку расти или там цветочки какие. А ежели потребуется свидеться с кем — у смотрителя под воротами комната для свиданий; их супруга туда к его высокородию ходят… Да и к старому солдату кто придет?

Его высокородие смотритель Ксаверий Игнатьич и с солдатами строг, а уж с господами из нумеров… Как глянет единственным своим глазом — все увидит насквозь.

Каптенармусу лучше всех в равелине. Ни в будке, ни в коридоре дежурить не надо, ни по нумерам ходить. Копайся себе в каптерке. Но и другим ничего. Это нонешний год казематы все позаняты, такого на его памяти еще не бывало. Старики, покойники, поминали, правда, что в двадцать шестом, кажись, годе тоже было полно. Но он сам тогда здесь не служил, еще был молодой.

Ну да слава богу, видать, скоро опять посвободнее станет.

Его высокородие Ксаверий Игнатьич, когда намедни приказание дал к утру приготовить одежу для всех нумеров, так прямо каптенармусу и объявил, что, мол, скоро, братец, теперь отдохнем от энтих злодеев, тогда ужо отоспимся.

А ему каптенармусу, ничего, он может и недоспать. И какие эти господа злодеи, он знать не знает. Он их, слава богу, и в глаза не видал. Его служба хоронить их одежу и что по хозяйству. Ему приказали приготовить к утру — он все в аккурат приготовит, с опрятством, в сохранности, в целости, по описи. Он службу свою знал.

… - Ну-ка, нумер девятый, господин хороший, что я вам там должон? — спрашивал старый каптенармус ночью в каптерке себя самого.

И сам себе отвечал, по складам разбирая из описи:

— Звание вещей: шинель на вате одна. Вот она, ваша шинель на вате… Сюртук суконный один… Брюки триковые… Жилет… Рубаха… Подштанники… Подтяжки резиновые…

И не спеша, любовно раскладывал все это по кучкам, чтобы утром раздать дежурным унтерам без задержки.

И тихо радовался в теплой каптерке, что нету старому солдату лучше местечка, как служба в Секретном доме Алексеевского равелина.

И благословлял судьбу.

Петрашевский Адвокат других