Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Веревочкин Николай

Козлов, по обыкновению лежащий на полу с книгой, не разделил восторгов Руслана. Он даже не поднялся, чтобы посмотреть улов.

— Ты не заболел? — слегка обиделся Руслан, но, увидев на лопатах свежую глину, спросил: — Кого хоронил?

Козлов поднялся, закурил, подошел к окну и только тогда ответил:

— Гофер умер.

— Как умер? — вскричал Руслан, не поверив в саму возможность смерти в такие счастливые, замечательные дни.

— Вот, на память взял, — не отрывая взгляд от окна, Козлов ткнул дымящейся сигаретой в угол, где в самодельной рамке стояла у стены картина. Одинокая береза под радугой. Мир после дождя за минуту до появления солнца. — На такой же березе и повесился.

Радуга,

завет вечный между Богом и всякой душой земною, отчего же ты не появилась вовремя над отчаявшимся художником, странным человеком с глазами сумеречного существа?

— Дочь он очень любил, — сказал Козлов.

— А что с ней случилось?

— С ней? Ничего особенного. В институт не поступила. Домой возвращаться не захотела. Написала, что поступила. Зарабатывала на жизнь проституцией. Говорят, он ее по телевизору увидел.

Руслан подошел к окну. Они смотрели на одно и то же, но каждый видел свое. Руслан видел то, что есть на самом деле: развалины захолустного городка. Любопытный клен просунул ветвь, сотрясаемую воробьями, в пустую глазницу окна. Для Козлова в этих руинах была вся жизнь. Часть самого себя. Это были его дома. В черных проемах, как на картинах Гофера, все еще продолжали жить призрачные души умерших и навсегда уехавших людей. Он помнил их лица и голоса, их детей, собак и кошек, веселые и печальные события. Ему казалось, что этим пустым коробкам еще только предстоят отделочные работы, а молодые, веселые новоселы в нетерпении ждут акта приемной комиссии, предвкушая шумное вселение.

Они долго молчали, забыв про рыбу, лежавшую на столе.

Руслан подошел к картине, взял в руки. На обороте холста рукой покойного художника была сделана дарственная надпись: «Райским жителям. Жизнь — прекрасная катастрофа!»

Старый каменный пляж защищен от северных ветров растрескавшейся стеной плотины. Шумит перекат. Прокаленные солнцем, утонувшие в густой траве, замшелые валуны давно не делились своим теплом с купальщиками. Лишь стаи гусей плавают между каменными островами. Тревожно гогоча, старая гусыня выплывает на берег и, прикрыв выводок серыми крыльями, смотрит на небо. Что она там увидела? Старую газету, занесенную в заоблачные выси внезапным смерчем.

Светлана сидит в каменном кресле. В том самом, где зимой с пистолетом в левой руке сидел Руслан. Она смотрит на «божью коровку», ползущую по ее руке. На спинке кресла возлежит Индеец. На шее его — шнур. На шнуре нанизаны пять «куриных богов». Бедный Саша Пышкин выискивает на перекате самые красивые гальки, втайне просверливает в них дырки и незаметно подбрасывает Свете, чтобы сделать ее счастливой. Но эти дырявые камешки всегда находит Индеец. Он парнишка не жадный и готов поделиться своим везеньем, но «куриного бога» дарить нельзя. Хочешь не хочешь, а вся удача — твоя. Саша сидит в ногах у Светы и думает, куда бы скрытно подложить очередной камешек, чтобы на этот раз его непременно первой увидела она. Разве что в босоножку?

Глазами мертвого человека с завистью смотрит на игры детей Руслан. Они в том возрасте, когда разница в два-три года кажется непреодолимой пропастью. Его безвольная плоть врастает в зернистый камень. Он в той странной и страшной нейтральной полосе между границами сна и яви, когда человек с опасной непринужденностью может управлять и сном и реальностью. В этом состоянии человека посещают великая музыка, гениальные открытия и прозрения, способные изменить судьбу мира. Глаза его нарисовал художник Гофер. Он видит все. Он знает все. Даже то, что думает «божья коровка», ползущая по руке Светланы. Ни к кому, даже к этой девочке, вылепленной из первого снега, нельзя подходить слишком близко, потому что ты увидишь то, чего тебе не хочется видеть — самого себя.

На свете лишь одно существо, странным образом раздробившееся на миллиарды копий. И ни в одной из этих копий нет тайны. Человек умудряется наполнить миг своего дробного существования невыносимыми страданиями только потому, что полагает, будто живет отдельно от единого, общего существа. Он — «божья коровка», и сейчас раскроет панцирь, расправит мятые крылышки и улетит.

Погрузившись в лето, как в безмятежный сон, спит на своем камне Антон.

Каникулы. Время свободы. От зимы, весны и осени прячешься под одежды. И только перед летом раскрываешься. Жадно впитываешь его горячее дыхание, растворяешься в нем без остатка. Странным образом теряешь тело, и в тебе остается только чистое движение. Ничего, кроме шумного, пахнущего летом вихря. Температура твоей крови приходит в гармонию с температурой ветра. Ты просто знойный ветер над прохладным перекатом, прохладный ветер в душной пестроте леса. Ты просто уснувший ветер, растревоженный на высоте облаков крыльями белых голубей.

Сквозь горечь полыни пробивается печальный, как предчувствие, запах богородской травы: все, все, что еще не случилось, пройдет. Кроме забвения.

Света смотрит на воду, искрящуюся солнечными бликами, как когда-то очень-очень давно, пять долгих лет тому назад.

…Был апрель. На середине моря еще плавали льдины. Перекрытая плотиной река раздулась синим удавом, проглотившим большое село. Заброшенная дорога ныряла в водохранилище. Хотелось сбежать по ней, как со скучного урока, из пахнущего снегом и сырой землей мира в подводную деревню. Спрятаться от всех.

Журавлиные крики холодили ее разбитое сердце. Ветер ерошил бурые травы, сквозь вылинявшую кошму которых пробивались белесые веснушки подснежников. Отсюда было видно далеко-далеко окрест, всю сиротскую округлость земного шара сразу — степное море, березовые колки, плотину и белый город под темным небом.

Маленькая белая туча заблудилась над большой планетой. Она давно ищет ее — маленькую девочку из маленького города, чтобы под доброе ворчанье грома пролиться над ней волшебным дождем. И случится чудо: рыжие, жесткие волосы станут мягкими, золотистыми, она выйдет из дождя высокой, красивой. Может быть, она уже рядом, на том берегу, над Бабаевым бором. Кончиком пальца девочка очертила профиль лица, представляя, какими будут у нее брови, губы, шея. Не выдержав искушения, раскрыла портфель и достала круглое зеркальце. Рыжая, ржавая! Мальчишеский высокий лоб, обиженные на весь свет зеленые глаза исподлобья. Как несправедливо, что она родилась некрасивой! Ни у кого бы не убыло, если бы на свете одним красивым человеком было больше.

Рассердилась Света на зеркальце и выбросила вон. На секунду замерло оно в невесомости между небом и водой. Ей стало жаль ни в чем не виноватое стеклышко. Но было поздно. Невесомая секунда оборвалась, и зеркальце стремительно, ребром падало вниз. В последний раз сверкнуло зайчиком и без брызг врезалось в море.

Медленно опускается зеркальце на дно, а в нем — ее отражение.

Глупая туча не нашла ее. Она пролила волшебный дождь в степное море. И нужно быстрее окунуться в него, чтобы на ее долю досталось несколько дождинок.

Грустно шумела плотина.

Придерживаясь за обнажившиеся корни березы, Света спустилась к каменной плите, полого уходящей в море. Она скинула сапожки. Камень хранил в себе холод недавно растаявшего снега. Озноб прошел по позвоночнику.

Степное, студеное море тихо ждало девочку. Тяжелая вода, в которой все еще было что-то ото льда, обожгла и звонко сомкнулась над ней…

— Смотри, что я нашел, — вынырнувший из сумрака воды Руслан протянул ей ладонь, на которой лежал круглый камень, покрытый тиной.