Зубр. Бегство в Россию
Шрифт:
— Дело в том, что вы похожи на один портрет.
— Ну и что? — резко сказала Эн.
— Видите ли, портрет этот написан был мной несколько лет назад.
— Вы что, художник?
— Да.
Она посмотрела на него успокоенно и ответила улыбкой.
— Может, я была у вас натурщицей.
— Тогда бы вы меня помнили. Нет, я писал просто так. И потом, в натурщицы вы не годитесь.
— Это почему?
Он расхохотался.
— Клюнули? Ни одна женщина не может удержаться от такого вопроса.
Он был рослый, плечистый, с открытым грубоватым лицом, пегие курчавые волосы делали его похожим
— А в натурщицы вы не годитесь потому, что вы личность.
— Это что у вас, способ знакомиться?
Ему было лет за сорок, на висках проблескивала седина, на нем была потертая кожаная куртка, хлопчатобумажные штаны с пузырями на коленях, фланелевая рубашка.
— Нет, у меня есть более простые способы.
На нее смотрели нахальные глаза, слишком молодые и слишком яркие, глаза не от этого добродушного, простецкого лица. Он снова оглядел ее.
— Все же это похоже на чудо.
— Что?
— Этот портрет… Я хочу вам показать. Приходите в мастерскую сегодня вечером.
— Как у вас быстро.
— Вы что, из Прибалтики?
Энн неопределенно пожала плечами.
— Этот тип там ораторствует – вы с ним?
Она кивнула.
— Это ваш муж?
— Нет.
— Слава богу! Интересно, как это могло случиться – с вашим портретом. Жаль, если вы не придете. — Он продолжал разглядывать ее и удивляться. — А может быть, я ошибаюсь, — сказал он. — Вы по сравнению с ней рациональны… Как все прибалты, — добавил он.
Нахальный смешок взблескивал и исчезал в его светлых глазах, так что Энн не успевала обидеться. Она старалась держаться тоже иронично.
— Значит, я должна прийти к вам в мастерскую. Если не приду, значит, я рациональна…
— О господи! Это же всего лишь портрет, поясной.
— По пояс, да? Значит, вы будете сравнивать по пояс? Это, конечно, легче.
— Поскольку вы так не уверены в себе, можете прийти с вашим другом, с мужем, с милицией. В любой день.
Он показал ей, где его найти. Это было тут же, в запаснике. Маленькая белая дверь без вывески. Сбоку незаметная кнопка. Нажать три раза, спросить Валерия Петровича. Лучше к концу рабочего дня, часов в пять. Его мастерская неподалеку, через канал.
— Только не откладывайте, — предупредил он. — Я могу исчезнуть.
— Как это исчезнуть?
— Как сон, как утренний туман… Меня грозятся выгнать отсюда.
— Тогда другое дело.
Он ответил ей взглядом, значение которого она не поняла, но который убедил ее, что это не шутка. В течение нескольких дней она припоминала предупреждения учтивых майоров в штатском, рассказы о ловушках. Но в среду, выйдя из Дома книги, решительно свернула к Русскому музею. Она была стопроцентной американкой и знала, что чудес не бывает, что все кончится обманом, разочарованием, в лучшем случае какой-то ерундой, глупостью.
Позвонила трижды. Дверь открыл ей сам Валерий Петрович. Увидев, что она одна, усмехнулся. Был он в синем длинном халате, в заношенной кепке. Повел через длинный полутемный зал. Под тусклой целлофановой пленкой рядами стояли бюсты вождей. Больше всего было бюстов Сталина. Валерий Петрович объяснил, что здесь запасник современного искусства, что ей повезло, никого сейчас нет, начальство на ученом совете, и можно взглянуть на картины художников, которые
— Вы что, здесь работаете?
— Да, нечто среднее между чернорабочим и помощником хранителя. Надо иметь какой-то постоянный заработок.
Стеллажи до потолка, в несколько этажей, плотно заставленные картинами. Окна в решетках.
— Тюрьма, — сказал Валерий Петрович. — Похоже?.. И нары, брат, и нары! — пропел он.
Сотни картин, может, тысячи.
Он усадил ее в кресло, плащ просил не снимать, если придут, скажет, что она только что пришла за ним, она, извините, — он театрально раскланялся – натурщица, словом, шуры-муры, это у нас поймут, простят, потому что шуры-муры есть у всех.
Стоит ли рисковать, сказала Эн, тем более что советская живопись ее не интересовала. Стоит, стоит, немного даже обиженно заверял он. Полотна, которые он ставил перед ней, были и впрямь хороши. Но она готовилась к другому, сюда можно будет прийти в другой раз, считала она. Впоследствии она часто жалела, что была так нетерпелива. Другого раза не было, его никогда не бывает, другого раза, все бывает только один раз, пора бы научиться, что к этому разу надо относиться как к единственному и последнему. И Валерий Петрович был в ударе, сам откровенно восхищался полотнами, любовался ими, словно драгоценными камнями, игрой их красок, ходил большой и легкий, словно бы позабыв об Эн. Кто-то второй в нем перебивал смешком, и этот второй не упускал случая как бы невзначай положить ей руку на плечо, тронуть ее.
— Чего ж тут секретного, — сказала Эн, невольно любуясь огненно-красными креслами, пылающими на черно-синем фоне картины.
— Вот именно! — ликуя, восклицал Валерий Петрович, и Энн вспомнила Алешину маму и очередь в уборную. Та государственная тайна была хоть как-то понятна, но эти самовары или приклеенная к холсту папиросная коробка – в них-то какая опасность? — Вам смешно, — сказал Валерий Петрович. — Здоровая реакция нормального человека. Хотя большинство людей находят оправдания. Лучшие наши художники захоронены здесь. Перед вами трагедия огромного искусства. Представляете, если бы итальянское Возрождение было запрещено и папа Лев Десятый запретил Рафаэля, Боттичелли, Микеланджело, Леонардо, упрятал бы их в подземелье на века, так, чтобы мы понятия о них не имели!
Энн посмотрела на свои часики.
— Извините, — сказал Валерий Петрович и стал снимать халат.
Его мастерская помещалась неподалеку, на последнем этаже шестиэтажного старого петербургского дома. Все показалось Энн необычным: переходы по застекленным галереям, парадная с мраморным фигурным камином, выложенный плитками пол, остатки цветных витражей на лестничных окнах. Вечерний желтый свет, проходя сквозь них, распадался на толстые цветные лучи. Лифт не работал. Сквозь стеклянные дверцы видна была кабина красного дерева. На одном из подоконников две старушки играли в карты.