Зубы Дракона
Шрифт:
Ланни так много шутил над фамилией своего зятя, что он перестал признавать свои шутки каламбуром [119] . Физически Ганси никак не походил на дрозда, но когда слышали его музыку, то на ум приходило, что крылья дрозда проявляют чудеса легкости и изящества, и что каждое перо отдельный триумф. У дрозда сильное сердце, и он летит без остановки над морями к земле. Он летит высоко в верхних регистрах среди гармонических нот, где ощущения острее, чем на земле. В быстрых руладах скрипки Ганси были парение и стремительность всех птиц. В длинных трелях были дрожание крыльев колибри, отливающих
119
Фамилия Робин переводится, как дрозд (анг.)
Ганси играл сложную каденцию. В зале ни одного постороннего звука. Оркестранты затаили дыханье, и аудитория тоже. Гаммы бросали вверх и вниз летающие звуки. Вверх, как ветер через сосны на склоне горы, вниз, как водопад, сверкая радугой в лучах солнца. Бетховен проявил искусство, соединив две темы в контрапункте, а Ганси показал мастерство, играя трели двумя пальцами и мелодию двумя другими. Только музыкант мог осознать, сколько лет требуется тренировать нервы и мышцы, чтобы так прижать две струны одновременно, но все могли понять, насколько это было красиво и в то же время безудержно.
Вторая часть была молитвой, где горе смешивается с тоской. Так Ганси мог рассказать о том, что обременяет его душу. Он мог рассказать, что мир был суров и жесток, и что его бедный народ страдал. «Рожденный скорбеть — рожденный скорбеть», — простонали деревянные духовые и звуки скрипки Ганси реяли над ними, вымаливая сострадание. Но нельзя долго плакать с Бетховеном. Он превращает боль в красоту, и во всех его работах нельзя найти хотя бы одну, где бы он оставил слушателя в отчаянии. Там приходит пик мужества и решимости, и тема горя превращается в танец. Автор этого концерта был унижен и разъярен, когда солдаты Наполеона захватили его любимую Вену, он ушел в лес в одиночку и напомнил себе, что завоеватели мира приходят и уходят, а любовь и радость остается жить в сердцах людей.
«Ой, да ладно, радуйся, о, приходи и веселись, приходи одна, приходите все, и танцуйте со мной!» Ланни забавлялся, подыскивая слова для музыкальных тем. Этот танец шел по лугам, усыпанным цветами. Ветры катилась впереди него, а вся живность собралась в веселую процессию, птицы порхали в воздухе, кролики и другие восхитительные создания резво носились по земле. Рука об руку шли молодые люди в ниспадающих одеждах. «О, юноши и девы, О, юноши и девы, приходите смеяться, петь и танцевать со мной!» Это был бунт Айседоры, который навсегда останется в памяти Ланни. Когда буря оркестра заглушила скрипку Ганси, наш слушатель прыгал с вершины горы на другую.
Видимо другие слушатели пережили такие же приключения, и когда прозвучала последняя нота, они вскочили на ноги и попытались рассказать артисту об этом. Ланни увидел, что его зять заслужил триумф. Такой приятный, добрый человек, каким он был, покраснел от усилий, но даже меньше, чем обычно, показывая напряжение, при котором он жил. Люди, казалось, поняли, что здесь был тот, кого не испортит восхищение. Он не собирался любоваться собой и своей славой, он никогда не утратит вкус к жизни. Он будет любить свое искусство и служить ему. Все в этом зале знали, что он был евреем, и что это было время страданий его народа. Антисемитизма, царившего в Париже, не было
Ланни думал о великом композиторе, друге человечества и защитнике угнетенных. Этот концерт редко исполняли при его жизни, чтобы он почувствовал, если бы услышал исполнение этих солиста и дирижера. Но затем в голову Ланни пришла мысль: «Что бы Бетховен подумал, если бы мог видеть, что происходит на его родине?» Там мечты искусства бежали, и тягостная реальность заняла их место. Ланни подумал: «Немецкая душа была захвачена Гитлером! Что он ей может дать, только своё собственноё безумие? Что он может сделать из неё, только свой искаженный образ?»
Ганси всегда направлялся прямо домой после выступления. Он был обессилен и не хотел рассиживаться без дела в кафе. Он вошел во дворец и уже собирался идти в свою комнату, когда зазвонил телефон. Вызывал Берлин, и Ганси сказал: «Это должно быть папа, он хочет узнать, как прошел концерт».
Он был прав, и сказал отцу, что все прошло хорошо. Йоханнес не стал спрашивать о частностях, вместо этого ошеломил вестью. — «Горит Рейхстаг».
«Herrgottl» — воскликнул сын, повернулся и повторил слова отца для других.
— Нацисты говорят, что подожгли коммунисты.
— Но, папа, это безумие!
— Я не могу обсуждать это. Найдешь новости в газетах, и строй свои собственные догадки. Здание горело в течение нескольких часов, и они говорят, что там были замечены люди, бежавшие с факелами.
«Это заговор!» — воскликнул Ганси.
— Я ничего не могу сказать, но я рад, что вас здесь нет, нужно оставаться там, где вы сейчас находитесь. Это ужасно…
Так Ганси долго не ложился спать. Они сидели и разговаривали, и Ланни, у которого были друзья в газете Le Populaire, позвонил в редакцию, чтобы получить дополнительные сведения. Считалось, что большое здание существенно выгорело, и правительство заявило, что оно было намеренно подожжено эмиссарами Красного Интернационала.
Все четверо молодых людей были знакомы с этим продуманным образцом архитектурного стиля Бисмарка и могли себе представить место происшествия и там, и в других местах в городе. «Это провокация», — заявила Бесс: «Коммунисты не террористы». Ланни согласился с ней, а Ирма держала при себе то, что она думала. Это было естественно, что каждый коммунист называл это заговором, а каждый нацист будет уверен в обратном.
«На самом деле, это слишком очевидно!» — утверждал, Ганси. — «Выборы прошли шесть дней назад, и эти негодяи примут все меры для дискредитации нас!»
«Рабочие не дадут обмануть себя!» — настаивала Бесс. — «Наша партия едина».
Ланни подумал: «старая запись фонографа!» Но он сказал: «Это ужас, как говорит папа. Они сегодня ночью захватят все коммунистические штаб-квартиры по всей Германии. Радуйтесь, что у вас есть хорошее алиби».
Но ни один из музыкантов не улыбнулся этой идее. В своих душах они чувствовали удары, которые получали их товарищи по партии.
То, что произошло в здании Рейхстага в ту ночь 27 февраля, станет предметом споров внутри и за пределами Германии на долгие годы. Но не может быть никаких сомнений в том, что происходило в другом месте. В то время как, четверо молодых людей беседовали в Париже, лидер берлинских штурмовиков, граф Хельдорф, отдавал приказы на арест видных коммунистов и социалистов.