Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви
Шрифт:
Посему я решил, что в этот раз наблюдать за ним не будет бестактностью. «Отвага» говорит о хорошем происхождении, стойкость же акачество, особенно свойственное художнику. Способность на себя смотреть со стороны и получать удовольствие от собственных страданий (если в них нет неблагородства) художника ставит выше меня и вас. Едва Зулейкины чары с него спали, герцог снова стал самим собой: художником жизни с высокоразвитым самосознанием. Стоя задумчиво на крыльце, он сейчас в своем великом бедствии почти вызывал зависть.
Через выпущенные им кольца дыма, висевшие в знойном воздухе, точно в закрытом помещении, он поглядел на непоколебимые грозовые облака. Как они величественно над ним собрались! Одно, особенно крупное
Слабый монотонный звук в ночной тишине — герцог его вспомнил. То, что он принял за обман чувств, на самом деле был похоронный звон, по неведомым волнам эфира доносившийся к нему от крепостных стен Тэнкертона. С рассветом он прекратился. Странно, что герцог не сразу угадал его смысл. Странно, но хорошо. Он благодарен был за дарованное ему спокойствие, за веселую самонадеянность, с которой он заснул и затем поднялся к завтраку. Трагическая ирония, содержавшаяся в этой отсрочке, делала ее тем дороже. Он почти сетовал на богов за то, что они дольше не оставили его в неведении, не ужесточив тем самым иронию. Почему бы не задержать телеграмму? Они должны были позволить ему явиться к Зулейке, обдать ее презрением и равнодушием. Через нее бросить им вызов. Так было бы и честнее, и лучше, даже с художественной стороны.
Сейчас он к встрече с Зулейкой не был готов. Как художник он понимал, что иронического потенциала обстоятельств еще достаточно для интересной встречи. Как теолог он не возлагал на нее ответственность за свою судьбу. Но как мужчина, после того, что она вчера с ним сделала, и прежде того, что он сегодня должен сделать ради нее, он не жаждал ее повстречать. Конечно, он не станет буквально избегать ее. Убегать от нее ниже его достоинства. Но, повстречав, что он ей, черт возьми, скажет? Он вспомнил обещанный ланч с Самим Маккверном и содрогнулся. Там будет она. Смерть, как он сказал, отменяет все обязательства. В этом затруднении проще всего было сейчас же направиться к реке. Нет, это все равно, что убежать. Так не пойдет.
Не успел он эту идею отвергнуть, как различил женскую фигуру к нему из-за угла направлявшуюся; от этого видения он быстрыми шагами двинулся через дорогу к Тёрл-стрит, ужасно краснея. Она его видела? Она видела, что он ее видел? Он услышал, что она бежит за ним. Не оборачиваясь, он ускорил шаг. Она его догоняла. Он невольно побежал — побежал как заяц и на углу Тёрл-стрит взмыл как форель, тротуар к нему взмыл тоже, и герцог с грохотом упал ничком.
Нужно незамедлительно сказать, что боги в этом происшествии совершенно не виноваты. Апельсиновую кожуру на углу Тёрл-стрит в то утро бросили действительно по их велению. Но поскользнуться на ней предначертано было не герцогу, а ректору Бейллиола. Не следует думать, будто боги до мельчайших деталей предусматривают все, что с нами случается. Они обычно намечают приблизительные контуры, а нам предлагают заполнить их на свой вкус. Что касается материй, о которых повествует эта книга, именно боги подвигли ректора позвать внучку в Оксфорд и в вечер ее прибытия пригласить на обед герцога. Они же на следующий день (во вторник) толкнули герцога на смерть. По их замыслу, он свое намерение должен был осуществить тогда же, до или после гонок. Но в их планы вмешалась оплошность. Они забыли вечером в понедельник выпустить черных сов; поэтому смерть герцога понадобилось отложить. Так что они побудили Зулейку его спасти. Дальше они позволили трагедии идти своим чередом, где-то добавив удачные штрихи и отвергнув лишнее, например, не дав Кейти
Их, однако, падая, проклинал герцог; их же он проклинал, на локте приподнявшись, чувствуя боль и головокружение; к ним же обратил он яростную хулу, увидев, что над ним склонилась не та, которой страшился, а невинная ее служанка.
— Месье ле Дюк повредился — не так? — 3aдыхаясь, сказала Мелизанда. — От мисс Добсон письмо. Мне сказать «отдай в свои руки».
Герцог принял письмо, сел и порвал его в клочья, этим подтвердив подозрение, возникшее у Мелизанды, когда он пустился от нее. наутек, что все английские аристократы безумны, без ума и в безумии.
— Nom de Dieu![90] — воскликнула она, заламывая руки. — Что сказать мне мадмуазель?
— Скажите ей, — герцог удержал слова, которые могли бы покрыть стыдом его последние часы. — Скажите ей, — сказал он вместо них, что видели Мария на развалинах Карфагена,[91] — и скорым хромым шагом удалился по Тёрл-стрит.
Упав, он ободрал обе руки. Гневно он приложил к ранам носовой платок. Тотчас фармацевт мистер Дрюс удостоился привилегии промыть их и наложить пластырь; а также обработать бальзамом и перевязать правое колено и левую голень.
— Скверное могло выйти происшествие, ваше светлость, — сказал он.
— И вышло, — сказал герцог.
Мистер Дрюс согласился.
Замечание мистера Дрюса, однако, произвело сильное впечатление. Герцог посчитал вполне вероятным, что боги приготовили ему гибельное падение и лишь ловкость и грациозность, с которой он упал, не дали ему бесчестно погибнуть, убегая от горничной. Он, нужно понимать, не вполне еще утратил свободу воли. В то время как мистер Дрюс завершал работу над голенью, герцог про себя сказал: «Устремление мое несомненно: смерти своей я сам выберу место и — трудно сказать «время», времени у меня осталось мало, но подходящий момент найду. Unberufen»,[92]— добавил он и коснулся прилавка мистера Дрюса.
Увидев на этом гостеприимном столе склянки со средством от простуды, герцог вспомнил печальное обстоятельство. Он из-за утренних беспокойств забыл совершенно про постигшую его глупую хворь. Теперь он явственно ее ощутил, и ужасное у него закралось подозрение: а вдруг он насильственной смерти избежал лишь затем, чтобы скончаться от «естественных причин»? С ним прежде никогда не случалось недомоганий, поэтому он относился к худшему самому тревожному роду пациентов. Он знал, что простуда, если ею пренебречь, может сделаться злокачественной; он представил, как посреди улицы его охватывают внезапные муки, и после: сочувствующие зеваки, карета скорой помощи, затемненная спальня; местный доктор ставит совершенно неверный диагноз; медицинские светила прибывают срочно на специальном поезде, одобряют лечение, прописанное местным доктором, но качают головами и говорят только: «На его стороне молодость»; перед закатом стало чуть лучше; конец. Все это промелькнуло в его воображении. Он пал духом. Нельзя терять ни минуты. Мистеру Дрюсу он признался откровенно, что болен простудой.
Мистер Дрюс, сделав вид, что факт этот не был очевиден, предложил ему средство каждые два часа по чайной ложке.
— Дайте его сейчас же, пожалуйста, — сказал герцог.
Глотнув, он почувствовал волшебное облегчение. Он бережно отдал стаканчик и посмотрел на склянку.
— Может быть, каждый час по две чайных ложки? — спросил он с алкоголическим почти жаром. Мистер Дрюс это предложение мягко, но непреклонно отклонил. Герцог подчинился. Возможно, решил он, боги хотели убить его чрезмерной дозой.