Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви
Шрифт:
— Впрочем… впрочем… — Снова ее одолели сомнения, и она перевела взгляд с жемчужин на герцога.
— Говорите, — сказал он.
— Вы надо мной не потешаетесь? Не желаете зла? Меня хорошо воспитали. Мне говорили, чего беречься. И то, что вы сказали, так странно. Вы герцог, а я… я всего лишь…
— Высокое сословие имеет право на снисхождение.
— Да, да! — воскликнула она. — Я понимаю. Как я могла о вас дурно подумать. И любовь всех равняет, не так ли? любовь и начальное образование. Мое положение далеко от вашего, но я, несмотря на него, хорошо образована. Я больше выучила, чем почти все настоящие леди. Я в четырнадцать лет уже закончила седьмой класс.[98]
— Рад узнать о ваших достижениях. Они безусловно делают вам честь. Но… не вполне понимаю, зачем вы их перечисляете.
— Я не хвастаюсь, — отвечала она. — Я это сказала только потому, что… неужели вы не понимаете? Если я не невежда, я вас не опозорю. Никто не скажет, что со мной вы себя растратили.
— Растратил? В каком смысле?
— О, я знаю, что все будут ко мне придираться. Все будут против меня, и…
— Боже мой, да о чем вы?
— Ваша тетя, кажется очень гордая дама — важная и строгая. Мне так показалась, когда она приезжала в прошлом году. Но вы взрослый человек. Вы сами себе хозяин. о, я вам верю; вы меня не предадите. Если любите меня по-настоящему, то не станете слушать их.
— Люблю вас? Я? Вы сошли с ума?
В полном недоумении они уставились друг на друга.
Она первая прервала молчание. Шепотом она заговорила:
— Вы же надо мной не пошутили? Вы правду сказали, ведь так?
— А что я сказал?
— Вы сказали, что меня любите.
— Вам что-то почудилось.
— Да нет же. Вот сережки, которые вы подарили. — В подтверждение она их пощупала. Перед тем как их подарить, вы сказали, что любите. Вы сами знаете, что сказали. И если бы я подумала, что вы все это время надо мной насмехались, я бы, я бы… — она всхлипнула‚ я бы их бросила вам в лицо!
— Прекратите со мной говорить в этом тоне, — сухо сказал герцог. — И позвольте предупредить, что ваши попытки меня обмануть или запугать…
Она швырнула сережки ему в лицо. Но не попала. Что не извинило этот возмутительный жест. Герцог показал на дверь.
— Прочь! — сказал он.
— Со мной такое не пройдет! — засмеялась она. — Я не уйду, если только вы меня не вытолкаете. А если так, весь дом переполошу. Приведу соседей. Всем расскажу, как вы поступили, и… — Но ее негодование сменилось жгучим стыдом унижения. — Ах вы трус! — ахнула она. — Трус! — Она закрыла лицо фартуком и с жалостливыми рыданиями привалилась к стене.
Неопытный в любовных похождениях герцог не мог так запросто переплыть море женских слез. Его переполняла жалость к несчастной дрожащей у стене фигуре. Как ее успокоить? Он бездумно поднял с ковра жемчужины и приблизился к ней. Тронул ее за плечо. Она отшатнулась.
— Не надо, — сказал он мягко. — Не надо плакать. Не могу на это смотреть. Я был глуп и невнимателен. Как, напомните, вас зовут? Кейти, верно? Так вот, Кейти, я хочу извиниться. Я неудачно изъяснился. В печали и унынии я в вас надеялся найти утешение. Я, Кейти, схватился за вас как за соломинку. И затем, кажется, что-то сказал, от чего вы решили, что я вас люблю. Мне почти жаль, что это не так. Неудивительно, что вы в меня бросили сережками. Мне… мне почти жаль, что вы не попали… Видите, я вас простил. Теперь и вы меня простите. Не отвергайте
Девушка перестала плакать, злость свою она расточила в рыданиях. На герцога она посмотрела горестно, но взяла себя в руки.
— Куда вы собрались?
— Не спрашивайте меня об этом, — сказал он. — Довольно того, что я готов отправиться в путь.
— Это из-за меня?
— Ни в коей мере. Ваша привязанность, наоборот, из тех вещей, которые придают горечи моему уходу. И все же… я рад, что вы меня любите.
— Не уходите, — пролепетала она. Он снова подошел, и на этот раз она не отстранилась. Вам кажется неуютной квартира? — спросила она, глядя ему в лицо. — Есть жалобы на обслуживание?
— Нет, — сказал герцог. — Обслуживание всегда было вполне приемлемое. Сегодня я чувствую это особенно остро.
— Тогда зачем вы уходите? Зачем разбиваете мне сердце?
— Достаточно того, что я не могу поступить иначе. Впредь вы меня уже не увидите. Но уверен, что, пестуя обо мне воспоминания. вы в этом найдете некоторое скорбное удовольствие. Вот сережки! Давайте я сам их вам надену.
Она повернула голову. В мочку левого уха он поместил крючок от черной жемчужины. На щеке, обращенной к нему, оставались следы слез; ресницы еще блестели. Несмотря на всю ее блондинность, они, эти сверкающие ресницы, были вполне темны. Герцог почувствовал порыв, усмирил его.
— Теперь другое ухо, — сказал он.
Она повернулась. Вот и розовая жемчужина заняла свое место. Но Кейти не шевелилась. Как будто она чего-то ждала. Да и сам герцог чувствовал какую-то незавершенность. Он не сразу отпустил жемчужину. Потом, вздохнув, отстранился. Она на него посмотрела. Их глаза встретились. Он отвел взгляд. Отвернулся.
— Можете поцеловать, — пробормотал он и протянул вперед руку. Затем спустя некоторое время почувствовал теплоту приложенных к ней губ. Он вздохнул, но не возвратил взгляд. Снова пауза, на этот раз дольше, затем звон и дребезг уносимого подноса.
Глава XVIII
Женщина, в которой силен материнский инстинкт, не сможет удовольствоваться собственным потомством. Миссис Бэтч была из числа таких женщин. Будь у нее дюжина собственных детей, она бы все равно полагала себя матерью двух квартировавших у нее юных джентльменов. Бездетная, не считая Кейти и Кларенса, она в обращении со сменявшими друг друга парами жильцов черпала из воистину необъятного запаса материнских чувств. Набирая новых подопечных, она ничего не скрывала. Каждому джентльмену она сразу же сообщала, на какие рассчитывает отношения. Больше того, в ответ она всегда ждала сильных сыновних чувств: этого требовала справедливость.
То, что герцог был сиротой, в большей даже мере, чем то, что он был герцогом, пробудило ее немедленное сочувствие, когда тот с мистером Ноуксом у нее поселились. Но потому, вероятно, что герцог не знал никогда собственной матери, он очевидно неспособен был ни увидеть в миссис Бэтч мать, ни в себе ее сына. Собственно говоря, она от того, как он держался и смотрел, впервые в жизни запнулась, излагая свою теорию, — решила ее отложить до более удачного момента. Так получилось, что этот момент не пришел. Несмотря на это, забота о герцоге, гордость за него, чувство, что он делает ей великую честь, со временем не ослабело, но укрепилось. Он для нее (таковы причуды материнского инстинкта) значил больше, чем Кейти или Ноукс: и столько же, сколько Кларенс.