Зум-ЗумСборник мистических рассказов
Шрифт:
Вот уже третий день мы затеряны в однообразных просторах. Унынием полнится душа. Даже Эсмеральда притихла. Первый день веселилась и, хотя быль наш путь тяжел и труден, но порхающая радость милой ветреницы заставляла забывать труды.
Мы смеялись, глядя, как гордо красуется она в седле, как горячит нетерпеливого коня. Мы смеялись, когда в мертвую тишину пустыни она бросала сверкающие золотом шампанского и горячечным блеском электрических дуг песни, которым еще так недавно рукоплескала публика столицы.
Мы смеялись, когда она представляла триумф, ожидающий ее в армии принца,
Даже мрачный проводник Лизимах делал страшною рожу, долженствовавшую изображать улыбку, когда Эсмеральда начинала приставать к нему:
— Признавайся, черный дьявол, ведь ты тайно поклоняешься степным истуканам?
Но на второй день пустыня победила.
Эсмеральда не жаловалась и не злилась.
Было нечто, более примечательное. Впервые за три года нашей любви видел я ее такой тихой и задумчивой. Низко опустив голову, молча ехала она. Тогда поднимала длинные стрелы ресниц и пристально, с выражением неизъяснимым, смотрела в сизо-жёлтый горизонт. И в томной, с поволокою, синеве её глаз читал я беспокойство, быть может, непонятное ей самой. Казалось, темное предчувствие тревожить её душу, содрогнувшуюся перед страшными просторами Красной Степи.
Нетерпение овладевало ею время от времени. Раздраженно стукнув хлыстом по запылённым голенищам, она давала шпоры коню и, обгоняя наш маленький караван, летела вскачь в жаркую мглу пустыни. Но проходил порыв, и снова была Эсмеральда тиха и тревожно задумчива.
На третий день, к вечеру, Лизимах, показав на легшую по красной земле причудливыми завитком зеленую ленту, сказал:
— Чёртов провал! Отдых и вода.
Через полчаса перед нами раскрылся глубокий овраг. Упругие и колючие кусты дикой розы взбегали по обрывистым крутосклонам. Отрадой свежестью и острым сигарным запахом магдалиновой травы веяло со дна балки. Над обрывом, подобно большому Г, изогнулся куст шиповника, усыпанный белорозовыми звёздами цвета. Рядом один из тех истуканов, что разбросала по степи вера и воля её древних насельников. Бесстыдной улыбкой кривятся толстые тяжелые губы на едва намеченном лице. Связаны камнем ноги, и круглыми нарывами топорщатся грубо изваянные груди. Высится над провалом, стережет клад, этой земли смерти — воду.
Радость близкого отдыха и прохлада оживляют Эсмеральду. Золотистыми огоньками вспыхивают её синие очи, просверкивает жемчугом зубов румяная улыбка…
— О-ла-ла! — радостно кричит она и, дав шпоры лошади, вихрем подлетает к истукану.
Вежливо снимает шляпу. С лукаво-изящным смирением кланяется идолу.
— Здравствуйте, уважаемый дедушка.
Нагнувшись с седла, срывает гибкую пахучую ветвь шиповника, прикалывает на грудь к грубому полотну блузы.
— Souvenir, о вашей милости, дорогой дедушка. Поверьте, никогда, никогда не забуду вас. Toute a vous, excellence!
Сладок отдых после трудного пути. Весело потрескивает костер, бросая розово-золотые тени на серые валуны,
Эсмеральда расшалилась. Поет «Изящную Блондинку». Кэк-Уоком обходит костер.
Зато Лизимах резко изменился. До сих пор старик не мог нарадоваться: никогда еще не проходилась Красная Степь так легко. Обычно двенадцать дней тяжких блужданий, а мы за трое суток сделали чуть-ли не полпути.
Но сейчас Лизимах недовольно хмурится: какой-то испуг чувствуется в его неожиданном беспокойстве. Начинаю расспрашивать. Сначала не хочет говорить, потом, нехотя, признается: беда в сорванной Эсмеральдой ветке шиповника.
— Зачем, барышня, зачем? Нехорошо… Как нехорошо…
— Да что нехорошо, черный чорт?
— Нельзя женщине трогать этого куста. Мужчине можно. Мужчине он дает силу и крепость, а женщину посвящает пустыне. Теперь у вас, барышня, не будет мужа. Возьмет вас Красная Степь. Возьмет старый бог.
— Не будет мужа? Великое горе… Их у меня столько было. Надоели. А потом, Лизимах, не отдадут меня поклонники твоему старому богу. Толстый Везель… Все-таки он главнокомандующий… Маркиз Эльфинстон, наконец, сам принц. На них, пожалуй, твой идол сломает зубы, хохочет Эсмеральда.
Но еще суровее делается черное лицо нашего проводника:
— Не смейтесь, барышня. Пустыня не любит, когда в ней смеются. Лучше перед сном помолитесь своему Ангелу, чтобы завтра не погнались за вами те, кому вы легкомысленно отдали свою душу и тело.
— Это кто же такие, Лизимах?
— Старый бог… Пустыня… Красная Степь…
Постепенно караван наш засыпает. Только Эсмеральда и я не спим.
Кругом темно и тихо. Черная и душная, медленно стекает ночь с принизившегося неба. Ярким пятном блещет костер, но уже в двух шагах от него бархатной стеной вздымается знойная потьма. Страшные вздохи и шелесты исходят из неё. Роятся в ней сонмы давно забытых теней и странных снов, причудливых и опасных. Не тех-ли, которыми грезят каменные головы древних истуканов, много ведающих идолов с бесстыдною улыбкой?
Эсмеральда молчалива. Жуть душной ночи властна и над нею. Она капризно морщит брови: ей тяжка покорность темной воле ночной пустыни. Со злостью рвет пахучую магдалиновую траву и, пожевав горьковатые и жесткие стебли, бросает их в догорающий костер. Взвивается острый язык золотистого пламени на миг вырывая из тьмы почти черные кусты шиповника, и словно изгрызенные чудовищными зубами, скаты оврага. В глазах Эсмеральды тогда тоже вспыхивают золотистые огоньки, и лицо её делается задорным и хитрым, словно она придумывает новую шалость.
— Интересно, какие у меня будут дети от неизбежного, по словам Лизимаха, союза с идолом? — внезапно спрашивает она.
От этих слов мне делается не по себе: они кажутся безмерной дерзостью. Странная жалость к Эсмеральде переполняет меня: чудится мне, что её вызова не забудут, припомнят и жестоко за него отомстят.
— Эсмеральда, говорю я, — в Красной Степи не смешно многое, очень смешное у нас, в городе. Поэтому не смейся над моим советом говорить с уважением об истукане. Я не уверен, что он — не истинный бог и хозяин этой проклятой земли.