Зверинец Джемрака

Берч Кэрол

Габриэль отрицательно покачал головой:

— Нет. Нас было трое. Включая нашего капитана — Лавлейса. Он нам приказал не вмешиваться. Против Лавлейса особенно не пойдешь.

— Встречу когда-нибудь капитана Лавлейса — морду ему разобью, — заявил Джон.

— Сколько это длилось? — спросил я.

— Очень долго.

— Сколько?

— Слишком долго, малютка Джаф.

Я терпеть не мог этого покровительственного тона.

— Собаки не плачут, — заявил Билли Сток.

— Нет, плачут, — поспешно возразил Скип.

— Минут пять все это продолжалось, — сказал наконец Габриэль.

— И вы все стояли и смотрели?

— Да, Лавлейсу было интересно посмотреть, чем это дело закончится. Пришлось всем стоять

не двигаясь. Странное было ощущение. До сих пор не могу забыть.

Джон Коппер расплакался и разозлился. Он лег на свою койку и заколотил кулаками по матрасу, повторяя: «Ненавижу!»

— Кого ты ненавидишь, сынок?

— Не знаю, ненавижу, и все.

Мы повидали немало островов: одни размером с небольшую скалу, другие тянулись на много миль, с бесконечными цепями гор и мангровыми рощами: эти удивительные деревья словно вышагивали по кромке воды своими длинными корнями, похожими на изящно оттопыренные дамские пальчики, держащие чашку. Кокосовые пальмы, голубое небо, пышные облака, бледно-зеленые скалы, лысые вершины гор, заросшие низины — в таком пейзаже мы продолжали свой путь. На четырех или пяти островах члены команды сходили на берег и приносили бананы и еще какие-то большие зеленые фрукты. Малайцы и Дэн о чем-то болтали на своей смешной смеси языков, и мы все отправлялись на охоту. Точнее, основная часть команды загорала на берегу, а Дэн, Тим и следопыты занимались настоящим делом — уходили с серьезным видом на разведку в какой-нибудь зеленый болотистый овраг, населенный таинственными птицами, причем малайцы шли впереди, внимательно глядя на землю перед собой, будто ожидая найти золотые самородки. Спустя несколько часов все четверо выбирались из леса с парой туш диких кабанов, а однажды принесли еще дымящиеся части буйволовой туши, которую они освежевали и разделали на плато.

Но никаких драконов пока не было.

Ни одного, даже самого малюсенького дракончика, ни намека, ни отпечатка лап на пустынной песчаной полосе, ни тени, мелькнувшей в густых зарослях, ни странных, потусторонних криков в ночи.

В разговорах мы делали вид, будто зверя не существует. И все же, отходя ко сну, я порой задумывался о нем и не мог понять, почему мне никак не удается выкинуть его из головы и как эта тварь умудрилась расправить надо мной свои чешуйчатые крылья, которые с каждым днем становились все страшнее. И вот неожиданно, перед решающей ночью, я испытал сильный страх. Охотники-малайцы что-то знали. Накануне утром они взяли шлюпку и прошли на ней вдоль берега, по кромке леса, а примерно через час вернулись совершенно другими.

Все это почувствовали, но сказать никто не решился. Мы нашли тот самый остров. Не большой и не маленький, с зелеными скалами и высокими горами, покрытыми жестким кустарником, с джунглями и влажными бухтами. Течения здесь были быстрые и непредсказуемые, словно остров не хотел пускать к себе моряков, и это меня пугало. Гонги Сумбы продолжали звенеть у меня, в голове, когда я лежал на своей койке, предаваясь раздумьям; их звон не оставлял меня с тех пор, как мы покинули тот самый остров, их монотонное гудение посылало в темноту длинные ленты звука — они едва вибрировали, но постоянно менялись, дрожа и мерцая, словно шелковые. Музыка была подобна змее, кусающей себя за хвост. Колыбельная, чьи бесконечные повторы одновременно смягчают и обостряют чувства как дурман. Во рту пересохло от страха, при попытке глотнуть горло сжалось, и я впал в глубокое уныние, какое сопровождает внезапные приступы морской болезни.

Я продолжал думать про несчастную собаку, съеденную заживо, — она ведь понимала, что с ней происходит. Перед глазами стояла ее сжатая в молчаливом крике пасть, а змея крушила ей кости и уже начинала переваривать свой обед. Я задумался о том, что за бог способен измыслить подобный способ умерщвления, и мне стало так холодно, больно и страшно, как не бывало еще ни разу. Когда

же мне наконец удалось заснуть, я провалился в ужасный кошмар — от таких снов просыпаешься в поту, сердце колотится, чувствуешь себя вывернутым наизнанку и боишься содержимого собственной головы. Мне приснился огромный бак с кровью в темной комнате на чердаке, в крови плавали разные части человеческих тел, извиваясь, словно угри, и из этого кровавого месива выглядывало человеческое лицо, исполненное ужаса — этот ужас и разбудил меня, — настоящий человек, целиком, отчаянно пытался выплыть, но никакой возможности сделать это у него не было. Из запекшейся крови вынырнула рука с раскрытой ладонью, облепленной плотными сгустками слизи, и затолкала лицо обратно, а я проснулся в скрипучем кубрике, не понимая, кричал я или нет. Судя по тишине вокруг — только во сне.

Было очень жарко. Зной, будь он неладен, так и не отступал. Меня трясло как в лихорадке. С тех пор как я остался на ночь в лавке Джемрака, когда Тим меня запер, мне еще ни разу не бывало так страшно. А теперь он лежал прямо напротив через проход и сладко спал в полнейшем неведении. Так со мной поступить! Вот сволочь! Никогда не знаешь, что у него на уме. И нашим и вашим. Надо было видеть, с каким самодовольным видом он отправлялся в лес вместе с Дэном и малайцами, а потом возвращался, перевязав волосы лентой и заткнув за уши птичьи перья. Красив был — ничего не скажешь. Загорелый, как туземец, глаза ясные, ярко-голубые, точно у младенца, шевелюра отливает золотом: выходит из джунглей, словно грязный, потный Аполлон, под ногтями — кровь буйвола, сам на голову выше Дэна, который рядом с ним казался старой мудрой обезьяной. И почти ничего не рассказывает.

Почему он сладко спит, а я глаз не могу сомкнуть? Перед тем, что ему предстояло, безусловно, надо было выспаться.

— Тим, — прошептал я.

— Что? — моментально отозвался мой приятель. Он не спал.

— Ты не спишь?

— Нет.

— Мне приснился жуткий сон.

— Забудь, Джаф, — успокоил меня Тим, — это всего лишь сон. Все, что ты видел, существует только в твоей голове.

Его слова меня озадачили. Возникло ощущение, будто кто-то вторгся в мое сознание.

— Как может такое забраться в голову? — спросил я, будто мне в ухо вползла уховертка.

— Какое «такое»?

Мы разговаривали шепотом, чтобы не разбудить остальных: со всех сторон доносился сладкий храп.

— Не хочу сейчас об этом говорить, — ответил я после паузы. — Ночью тем более. Завтра обсудим.

— Как хочешь. — Тим от души зевнул.

— Бывают сны… — произнес я спустя какое-то время.

— Знаю.

Мы оба замолчали.

— Мне страшно, Тим, — признался я.

Пауза. Он понимал, что я имею в виду не только сон.

— Мне тоже, — произнес Тим, протянул руку и на мгновение сжал мне плечо. — Дурачок ты, Джаф. — И слегка пихнул меня.

— Ты о доме когда-нибудь вспоминаешь? — поинтересовался я.

Тим задумался:

— Конечно.

— На вид не скажешь — ты никогда об этом не говоришь.

— Ты тоже.

— Наверное.

Снова продолжительная пауза.

— Все вспоминают о доме, — сказал Тим, — но какой толк об этом без конца болтать?

— Как Дэн, например.

Действительно, Дэн — со своей любовью к выпивке, с затуманенным взглядом, тостами в честь Элис и воспоминаниями о том, как его младший сын впервые улыбнулся.

— Да, он такой.

— Раз уж дом и очаг для него так важны, зачем он занялся этим промыслом?

Тим негромко фыркнул:

— Если бы Дэн все время был с женой, вряд ли она казалась бы ему такой прекрасной.

— Сарсапарилью помнишь? — спросил я. — Ту, что продавал зеленщик?

— Спрашиваешь! Да я б за кружку прохладной сарсапарильи сейчас полжизни отдал! Такой аромат не забывается.

Я ясно увидел сетку с травами над головой у зеленщика: розмарин, ромашка, девичья трава.