Звериный круг

Щупов Андрей Олегович

— Ты действительно веришь в это?

— Конечно. — Она кивнула. — Это тайна, а в нее нельзя не верить. Все, что нам неизвестно, — это тайна. А мы не знаем почти ничего.

— Почти ничего, — эхом откликнулся он и отчего-то припомнил сегодняшние витиеватые рассуждения Юрия.

— По-гречески, — продолжала Виктория, — зодиак означает «звериный круг».

Тринадцать образов, вселяющихся в людей при рождении. Считается, что их двенадцать, но это ошибка. О ней знают, но предпочитают молчать. Астрологи не хотят признавать, что человечеством правит чертова дюжина.

— Звериный круг? — пробормотал Валентин. — Мило.

— Да, но в основном это добрые звери. И потом, среди них есть Близнецы, Дева, Водолей…

Валентин почти не слушал ее. Взгляд

его был прикован к небу. Действительно мило… Выходит, все мы звери с чудными именами. Спасибо космосу, планетам и кометам! Наши родители — никто, а все их воспитание на поверку оказывается бессмысленным. Чертова дюжина зубастых зверей…

Руки Виктории обняли его. Холодный нос уткнулся в плечо.

— А еще Большую Медведицу в древности называли Бычьей Ногой. Здорово, да?

— Древние смотрели на вещи практично. — Валентин поежился. А он-то Собирался показывать ей Кассиопею с Андромедой! Да и где там они? Затерялись среди туч или те же звери слопали их?

Рука его сама собой сжала ладонь Виктории. Впрочем, и черт с ними, с этими звездами. Решили держаться от Земли подальше, и правильно решили. Не все то золото, что блестит, но коли уж блестит, то, будьте уверены, рано или поздно вызовет хватательный рефлекс. Приблизься однажды все эти неосторожные светлячки к крышам — и участь неба будет немедленно решена. Опустеет свод в считанные часы. Или уже опустел?..

— Созвездие Ориона вон там. Только пояс Ориона для индейцев Южной Америки был вовсе не поясом, а оторванной человеческой ногой.

— Что, опять ногой?

— Ага! Только эта легенда более загадочна. Один древний человек по имени Ноуи-Абасси однажды уговорил акулу убить его жену.

— Вот мерзавец!

— Да уж. Но он же и поплатился за свое преступление. Сестра жены, в свою очередь обратившись акулой, откусила ему ногу, когда он плавал. И с тех пор умерший Ноуи-Абасси поселился в одной части небосвода, а его оторванная нога — в другой.

— А сама акула где?

— Акула там тоже есть, только я не помню, где именно.

— Ну и не надо. — Он вздохнул. — Не хватало нам еще акул звездных. Земных хватает. По самое горлышко.

Словно звук далекой гитары коснулся слуха Валентина. Он напряженно замер.

Ни флейт, ни ударника — одна только гитара и долгие плывущие звуки. Тонкие чужие пальцы, с трогательной бережливостью пощипывающие струны, пощипывающие его сердце. Такое с ним приключалось и раньше. Легкое дуновение ветерка, незнакомое слово — и разом менялось настроение. В конце концов, что он знал о себе? Что знал о звездном клочке, под которым родился? Может, и правда, что человек обречен на то, чтобы жить с тем, с чем явился на свет? И нечего рычать и плеваться. Живи и радуйся, потому что мог бы не жить вовсе, и главный приз — сама жизнь. А то, что кому-то в дар достается нервная суета, кому-то розовое жизнелюбие, а кому-то — Ее Величество Меланхолия, — это уже дело случая. И неслышимую печальную мелодию Валентин любил и не любил одновременно. Она смущала его, лишала стержневой прочности, но отчего-то он все слушал и слушал…

— Валя!..

Он обернулся к ней, совершенно бессознательно погладил ее лицо.

— Ты сейчас словно ушел куда-то.

— Я думал над твоими словами. Вот уж никогда бы не поверил, что ты способна увлекаться подобными вещами.

— Это все моя тетка. Она преподает астрономию в вузе и страшно увлекается авестийским учением.

— Молодец! — Валентину показалось, что Вика дрожит. — Э-э, да ты совсем окоченела, подружка! — Он подхватил ее на руки, занес в комнату. Свет был потушен, он двигался осторожно. Разглядев диван, опустил Викторию на подушки.

На мгновение ему стало грустно. Что-то в ней изменилось. Глаза больше не смеялись, усталость на лице. Или это ненадолго?

— Валь, теперь твоя очередь рассказывать.

— Что ты хочешь услышать?

— Твой голос…

Он лег рядом, крепко обнял ее. Слова крутились в голове — глупые, смешные, ласковые, но он молчал. Отчего-то боялся произносить их

вслух. Слишком часто приходилось убеждаться, что озвученное теряет магическую силу. Он не знал, почему так происходит, но испытывать лишний раз судьбу не спешил. Правы те, кто доверяют тишине. Зачастую она мудрее слов. Сейчас больше, чем когда-либо, Валентину хотелось верить в это.

* * *

Верхние нары — удел сявок, смакующих смрад людских тел, но выбирать не приходилось. В этой камере их было двое, и нижнее место уже занимал уродливого вида карлик. Человек с недоразвитыми ножками младенца и ручищами самца-медведя.

«Газовую камеру», в которой очутился Валентин, использовали исключительно летом, когда спешащее к зениту солнце прогревало железную крышу до железного треска. Три стакана воды в день, солоноватый картофель и невыносимая духота. На прогулки выводили одного карлика, и уже на третьи сутки у Валентина начались адские головные боли. Он пробовал отказаться от картофеля, но с наступлением сумерек ему пришлось в должной мере оценить мудрость надзирателей, поместивших его в одну камеру с молчаливым уродцем. Карлик знал свое дело, и ночью, стянув Валентина с нар, он обрушил на него град ударов. Зыбкий, заполненный болезненными видениями сон превратился в кошмар наяву, безобразная ухмылка карлика заслонила весь мир. Теряя сознание, Валентин ощутил на губах привкус картофеля, перемешанного с его собственной кровью. Избивая, карлик пригоршнями впихивал ему в рот несъеденную пишу, и, кашляя, давясь, Валентин глотал ненавистный картофель, не в силах оказать сколь-нибудь действенного сопротивления. Чуть позже, отряхнув руки, уродец забросил безжизненное тело обратно наверх.

Зачем они это делали?.. Подобным вопросом Валентин даже не задавался.

Жизнь наделяет людей энергией, и энергией немалой. Человек просто вынужден каким-то образом расходовать ее. Иначе он взорвется, перекипит и сойдет с ума.

А уж как он ее расходует, это дело его совести. Кто-то строит дома и дороги, кто-то любит женщин, кто-то издевается над людьми.

С первого дня ареста его поместили на особый режим. Кому-то из следователей он здорово не понравился. Любопытствующие соседи по нарам, скудная баланда, методика ночных допросов — за всем этим угадывалась чья-то безжалостная рука. Впрочем, о какой жалости может идти речь, когда человек оказывается за решеткой? Адовы круги здесь были отнюдь не мифом, и, как за многими другими подопечными, за Валентином наблюдали с интересом маститых естествоиспытателей, загадывая и делая ставки, лениво поминая в разговорах. Он являлся для них очередным ребусом, столь же интересным, сколь и упрямым, решить который следовало во что бы то ни стало. Взнузданной лошадкой он перемахивал через препятствия, молча подчиняясь чужой воле, потому что за волей этой крылись многотомные своды законов, сотни тюрем и лагерей, армии в мундирах и фуражках, молчаливое согласие всего мира на застенное насилие. Науке выживания он учился с нуля, а найдя в себе силы терпеть, даже завел друзей и приятелей.

Следственный изолятор, тюрьма, зона — все это походило на своеобразные ступени.

Он заканчивал один класс, чтобы тут же перейти в другой, иногда более сложный.

Лесоповал перестал быть каторгой, к карцерам он притерпелся, пестрый люд, пообтесав «сырого мужичка», научил тюремной дипломатии. Но он был еще в состоянии роптать и роптал при всяком удобном случае, и вот тогда-то его перевели из зоны на «курорт», засадив в компании с карликом в «газовую морилку». На «курорт» отправляли особо строптивых, тех, на кого указывал далекий и властный перст. Дефицит воды, хрусткий от соли картофель и спертый воздух действовали безотказно. Месяц, проведенный на «курорте», превращал арестантов в хронических гипертоников с одышкой и пошаливающим сердцем. В ранге доходяг их кротко возвращали в зону на общие работы, а чуть позже родственникам чистосердечно сообщалось об инфарктах и инсультах — болезнях вполне естественных, от которых имеет право скончаться каждый, будь он на воле или вне таковой.