Звериный подарок
Шрифт:
— Предатели! — выдавливаю, когда горло перестает судорожно сжиматься от слез. — Зачем вы так со мной?! За что?!
А сама цепляюсь за кого-то теплого, такого теплого, что нет сил оторваться.
— Дарька, — вдруг растерянно говорит он, по голосу узнаю Радима. — Ну что ты рыдаешь-то?
— Ничего себе что! Да моей репутации теперь конец! Одна шаталась по лесу с тремя мужиками!
— Ты что… боишься? — изумляется Радим. — Не бойся, никто из нас не тронет женщину против ее воли.
— Ага, и кто мне поверит? — злюсь я. — Кто меня будет слушать, когда я вернусь? Все
Наконец нахожу в себе силы и встаю, отрываю от себя его руки. Чего это они так странно переглядываются? Как будто глупость услышали.
— Может, ты вовсе и не вернешься, — задумчиво произносит Ждан.
Не вернусь? Это он о чем? О… заложнице. И правда, почему я не подумала, что и такой вариант возможен? От изумления даже дыхание перехватывает.
— Вы… Вы… О, меня даже везти далеко не придется! Можете прибить прямо за околицей! И всем будет плевать!
— Ждан, ну ты ее успокоил! — фыркает Дынко. — Дарька, он имел в виду, что ты не захочешь возвращаться. Вдруг тебе у нас понравится?
— Твоей жизни ничего не угрожает, — глухо произносит Радим, так и оставшийся сидеть на стуле. — Независимо от действий князя.
— Понимаешь, даже наоборот, — говорит Ждан, странно кривя губы. — Мы решили, что твой… отец не сможет тебя к нам доставить, не рискуя твоей жизнью. Поэтому безопаснее забрать тебя с собой.
— А как же моя репутация?
— Это не имеет никакого значения.
Вот так вот, никакого значения? И о чем можно с ними говорить, чурбанами дикими? Они о репутации, поди, и не знают, что это такое! И слово-то, наверное, только тут у нас первый раз услышали. Спина сама собой распрямляется, подбородок упрямо взлетает вверх.
— Я буду готова на рассвете, — чеканю в его бесстыжие глаза и быстро разворачиваюсь. Пойду отсюда, пока мой приступ гордости, надо признать, совсем бесполезный, резко не закончился.
— Да что ж такое-то! — восклицает за спиной Дынко. — Дарька, как с тобой все-таки сложно! Дарька! Да мы понимаем, что для тебя это важно, но мы решили… Мы не верим, что твой отец позаботится о твоей безопасности в дороге. А когда речь идет о твоей жизни или здоровье, какая-то там репутация не имеет по сравнению с этим никакого значения! Тем более забывай уже все ваши глупые обычаи, ты едешь к нам, а там все по-другому! Там и в голову никому не придет тебя осуждать за то, что ты с… друзьями путешествовала.
Но я уже ухожу, упрямо кусая губы. Мужики умею прекрасно зубы заговаривать, когда им это надо.
— Будем в лесу ночевать, возьми какой-нибудь спальный мешок, еду можешь не брать, — кричат мне вслед.
Что это был за день! Сколько слез, воплей и стонов! Сколько раз у меня просили прощения за прошлое, признавались в любви и жалели. Марфутишна рыдала, почти как я утром, и впервые стало понятно, что она меня пусть по-своему, пусть странно, но любила.
— Не уберегла, — выла она. — Девочку мою не уберегла!
Как будто все самое страшное уже случилось. Тяжело было ее слушать, но тяжелее всего было прощаться с Маришкой. Сестренка тихонько плакала, размазывая слезы грязной ладошкой. Мы спрятались с ней в конюшне, сидели в сене, обнявшись,
— Ты вернешься? — всхлипывала Маришка.
— Да, — твердо отвечала я. Никогда нельзя точно сказать о своем будущем, но Маришке пока рано это знать.
Вечером Глаша устроила общий ужин, язык не позволял назвать его праздничным, но обычно так готовили только на праздники. И мои любимые яйца с печенью, и рыба, и морс, и конечно же вишневый пирог.
Аленка пришла под самый конец, когда мы уже пили чай, и ее лицо было очень не похоже на лица всех остальных. Она даже как будто… улыбалась. Сидела молча рядом, рассеянно трогая свою чашку, а когда Марфутишна в очередной раз начинала причитать, словно меня хоронила, губу прикусывала.
Когда затянувшееся чаепитие порядком мне надоело, Аленка внезапно поднялась, попрощалась и попросила проводить до дому. За воротами свернула вдруг в другую сторону, там, где мелкая река делила деревню на две части. Этой дорогой тоже можно к ней попасть, но идти дольше. Впрочем, у моста Аленка остановилась и порывисто меня обняла, тихонько вздрагивая. Я думала, все-таки расплакалась, но смотрю — а она смеется.
— Какая ты счастливая, Дарька, — говорит.
Прямо как в лоб дала.
— Что?
— Ты будешь счастлива, — еле шепчет и снова обнимает. — Не знаю, что там за история такая с заложницами, да и не важно. Ты, наверное, сможешь представить, сколько мне пришлось в жизни милостыни принимать, чтобы живой остаться? Так что людей теперь я хорошо вижу. В год, когда мама слегла, без помощи мы бы не выжили. Помнишь? Тогда-то я и узнала, что люди разные бывают. Такие, кто много говорят, слезливо жалеют и обещают, а на деле и корки сухой не протянут. И другие, которые только молчат, а если и скажут что, то все больше грубое. Они-то нам жизнь и спасли. Твои волки как раз такие, Дарька.
— Ты что, серьезно? Даже если такие, они же меня опозорят, когда завтра увезут! Мне не будет дороги назад!
— А что тебя тут ждет? Вечная кабала условностей? — неожиданно горячится Аленка. — Ожидание до глубокой старости, не соизволит ли князь тебе слова доброго сказать? Да я бы на твоем месте сама с ними попросилась, потому что тут ни тебе, ни мне не будет счастья!
— А там будет? Ты же не знаешь, Аленка, я со Стаськой говорила.
Путаясь в словах, передаю ей, что сама знаю. На Аленкином лице застывает выражение интереса, но чуть позже она отбрасывает все сомнения одним презрительным движением плеча.
— Это ничего не меняет, — спокойно сообщает. — Я тебе тоже не рассказала еще. Там, на ярмарке Ждан, когда со мной говорил, он же про тебя хотел узнать. Спрашивает о чем-то, слушает, а потом добавляет: а Дарька как? Тоже любит смородину? Тоже никуда не ездила дальше замка? Тоже… нет возлюбленного?
Ничего себе! Даже так? Волки ворвались в мою жизнь, как буря огромной силы, затягивая в самый центр. И непонятно, оставит ли эта буря после себя хоть что-то от моей прошлой жизни. Оставит ли целыми руки-ноги или вовсе задавит насмерть?