Звезда Альтаир
Шрифт:
Вяткин опять появился во дворе Ишрат-хоны и опять встретил Елену. Под вечер уже, не ожидая встретить Василия Лаврентьевича на этом пути, она проминала свою Шеллу и нечаянно даже для себя заехала во дворик мавзолея Ходжи Абди Даруна, туда, где хауз с мертвой водой. Возле хауза она увидела Вяткина. Он загорел, похудел, оброс. Но был радостен, и к Елене Александровне кинулся, как птица, широко раскинув руки, словно хотел обнять не хрупкую женщину, а весь свет. От него пахло пылью и вольным ветром.
— Аленушка! — крикнул Василий Лаврентьевич. — Аленушка! Ведь мы нашли ее, черта!
— Что нашли? — недоуменно взглянула на него Елена Александровна и жестом
И Василий Лаврентьевич сразу вспомнил, как она ускакала с обсерваторского холма, швырнув ему чуть ли не в лицо свое зеленое ожерелье, вспомнил ее гневное лицо — лицо отвергнутой красивой и избалованной женщины. Он понял, что с Еленой Александровной обращаться как с Лизой или другими женщинами нельзя, что она совсем другая, на них не похожая. Особенная. Что он немедля должен придумать что-то такое, чтобы вернуть ее себе, не может же он из-за своей нелепой неловкости потерять ее!
Даже себе самому Василий Лаврентьевич не признался бы, что в глубинах его сознания кроется смутная надежда покорить сердце этой замечательной, сильной и умной женщины — неизвестно зачем, но подчинить ее себе, не отдать больше никому. Он не делил свои чувства на категории, не рылся в них, как женщина — в лентах и кружевах, не заспиртовал в склянках, как ученый медик-систематизатор, не раскладывал по стопам ударных и безударных строк, как поэт. Он просто сильно и страстно чувствовал, и мысль его всегда была окрашена эмоционально, словно нимб, над его мыслью постоянно светилось облачко чувства.
И там, на холме, где он рылся в щебне и мусоре, разгребал завалы, носил землю в отвал, чистил найденные монеты, и ночами, когда он просиживал до утра над чтением документов и книг, и когда советовался с друзьями — всюду и постоянно с ним была его Елена. Сейчас он бы и сам удивился, если бы осознал, что настоящую, реальную Елену Александровну он оттолкнул ради той, из мечты, что навсегда была с ним, для него, его единственной женщиной, для которой существовали и его наука, и его богатый, украшенный талантом искателя мир. Она одна делила с ним радости и печали его научного подвига. Он даже мысли не допускал, что она, его совершенство, его душа, просто его выдумка, мираж, который рассеется и исчезнет.
Вчера Василий Лаврентьевич лицом к лицу столкнулся в Присутствии с Георгием Алексеевичем Арендаренко. Давно миновала пора, когда общество хитрого генерала доставляло Вяткину удовольствие; в свое время он ценил в этом дипломате и его изворотливый ум, и талант чиновника, умело ведущего давнюю игру, методически и терпеливо идущего к своим целям. С некоторых пор Василий Лаврентьевич стал ненавидеть старого генерала, словно тот покушался на что-то, для него, Вяткина, драгоценное. Он еще не знал, на что: на его любовь к Самарканду и занятиям историей Востока, или на любовь к Лизе.
Уже несколько раз Георгий Алексеевич приглашал Вяткина к себе на службу то в одно, то в другое ведомство. Он предлагал выгодные условия, при которых Вяткину открылось бы широкое поле деятельности как для ученого. Арендаренко ставил в пример своих родичей Ханыковых, говорил, что вот-де и они занимали не слишком-то высокие посты в дипломатическом мире, но занимались, и не без успеха, востоковедением, ездили по свету, смотрели, общались с учеными востоковедами других стран и городов, и из этого образа жизни извлекли немалую пользу для науки. Что сидеть здесь, в Самарканде, — какой прок?
Вяткин и на сей раз молча выслушал предложения генерала, и опять, глядя в пол, чтобы не показаться дерзким, отказался. Любезно, но твердо дал понять, что он никуда не поедет, повышений по службе не примет и переводов в другие города — тем более.
— Жаль, — вслух сказал Арендаренко, — жаль, для похищений я, пожалуй, стар, да и похищать вас стоит ли! — И как-то странно засмеялся, сверкнув своими светлыми глазами.
Вечером Вяткин пришел домой поздно, и разговора с Лизой у него не состоялось. Только утром за чаем Лиза спросила:
— Ты отказался?
— Да, — помолчав, глухо ответил Вяткин, и брови его сошлись на переносице, — я отказался.
— Отказался? Да как же ты мог? — с ужасом воскликнула Лиза. — А я так надеялась. Служил бы мой муж по дипломатической части, быстро бы в чинах поднялся, уехали бы мы из этого чертова захолустья в Ташкент, или еще куда-нибудь, мало ли городов хороших! Жили бы, как все люди. Жизнь бы увидели. А здесь, в Самаркандище проклятом, одни могилы да склепы. Кладбище.
— Мне? Мне уехать из Самарканда? — ужаснулся Вяткин, замахал рукою. — Да что ты такое говоришь, Елизавета! Сюда, в Самарканд, на неделю, на месяц, как в святая святых, приезжают из Санкт-Петербурга, из Москвы, из Америки ученые, чтобы соприкоснуться с нашими материалами, краешком глаза взглянуть на сокровища восточной истории. А я имею счастье жить здесь, в самой гуще этих богатств. Мне открыты все клады, все тайники науки о Востоке. И дурак бы я был, если бы хоть на миг бросил все это. Ради чинов, денег, мишуры жизненной…
— Ну и шей себе сам сапоги, ходи без пальто, ходи в латаных штанах! А я уеду! Не могу здесь жить больше!..
Глава X
Если бы Елизавете Афанасьевне сегодня утром кто-нибудь сказал, что с нею случится вечером, она бы молча замахала руками и улыбнулась. А вот — поди же!
Март подходил к концу. Задул по-весеннему свежий ветер, с Агалыкских гор потянулись сизые тучи, к вечеру захолодало. Была суббота.
Лиза собралась к вечерне. В церковь она ходила охотно, была суеверна, почитала праздники и всех святых. Она верила в загробный мир, соблюдала обычаи поминаний, любила гадать, раскрывать значение вещих снов.
К вечерне собиралась как в гости. Тщательно мылась кокосовым мылом, завивала волосы, надевала все чистое. Сегодня она вынула из коробки новое платье. Парижское, от Пакена. Привезли три платья для жены полковника Семевского. Полковник Семевский слыл романтиком: он захотел вернуться в Петербург с женой-азиаткой. Влюбился в дочь известного хлопкозаводчика, Рахиль Пинхасову, женился, получил за женою миллионное приданое. Девушка была действительно красива. Черные, как смоль, волосы, миндалевидный разрез глаз, матовая кожа, грациозность, стройность, худощавость. Через год у Рахили родился сын, а сама она стала невероятно полнеть. Выписанные из Парижа к свадьбе белье и туалеты надеть Рахиль не могла — все оказалось тесным. Пришлось продать. Три платья — очень дешево: никому не годились, были узки, — купила Елизавета Афанасьевна. Решила обновить тафтяное, коричневое, в мелкую серебряную клеточку. К нему — черную бархатную накидку и такую же маленькую шляпу — ток, с серой густой вуалью. Вуаль завязывалась под подбородком бантом, прозрачным и воздушным.