Звезда Альтаир
Шрифт:
Едва фотограф Областного Правления сбросил с плеч черную накидку и сообщил, что уважаемые дамы и господа могут моргать и двигаться, Вяткин направился к дамам и предложил им посмотреть серебряные ряды Самарканда.
Сегодня, в базарный день, все лавки были открыты. На тротуарах, возле выложенных черным бархатом лотков толпилось множество покупателей. Сквозной ветер, влетая под высокие своды Заргарона, охлаждался, ударяясь о политую землю, и проносился к Регистану. Небо в прорезях золотистых циновок казалось напряженно синим, а горы дынь, сложенных для охлаждения возле арыков, источали
…Эгам-ходжа вышел на середину мастерской и ловко сдвинул потолочную циновку. Хлынул поток света, засверкали, заискрились драгоценности. Серебро с бирюзой; кольца, серьги, налобные украшения, подвески для кос, медальоны — тумары для хранения талисманов, священных заклинаний; браслеты — литые и ажурные, ожерелья из крупных филигранных бусин, усыпанных сапфирами; тилля-коши — кокошники; пуговицы, пряжки, фибулы, каблуки для туфель и сапожек, пластинки для украшения платьев; подставки для перьев, укрепляемых на шапочках, бляшки для поясов и сумочек…
Мединская ахала:
— Много лет живу в Самарканде, но впервые вижу такие вещи! Это лишь вы, Василий Лаврентьевич, только вы, чудодей, могли отыскать здесь такую прелесть!
Мисс Хор оказалась более сдержанна и практична в выражении своих чувств:
— Сколько стоит этот набор?
— Искусство не имеет цены, — сказал Василий Лаврентьевич.
— То есть? — не поняла мисс Хор.
— Говорят, что нашлись люди, которые весь квартал решили заполучить себе бесплатно…
Глава III
Высокий мужской голос властно и волнующе рассекал ночь, несся в степь, за холмы, к горам и рекам. Пел Горгола. С самого раннего детства находился Горгола под властью сказания, эпоса. Всему предпочитал былины. И быть бы Григорию Лаврентьевичу, брату Василия, филологом — фольклористом, погружаться бы в истоки русской истории…
Но:
«У нас в Верном главными ораторами являются следующие лица: ученик VIII класса Верненской гимназии, сын сапожника поляк Марковский, уволенный со службы сельский учитель Вяткин (Горгола) и уволенная курсистка СПБ курсов, девица Златина, а также семейство крещеного еврея Лейбина да сын казака Александр Березовский».
Проверив донесение шпика, генерал-майор полиции с удовлетворением написал на папке:
«Все упомянутые в записке лица известны полиции, которой и предложено мною иметь наблюдение за ними. После моего приезда некоторые из них, например, учитель Вяткин, привлечены по делу тайной типографии, открытой в Верном, другие же уехали».
Отбыл из Верного и Горгола. Диплом об окончании учительской семинарии давал ему возможность работать в любом среднеазиатском городе, где находились русско-туземные школы.
Однако в Самарканд Горгола приехал не для обучения детей грамоте
— Я рад, — сказал Василий Лаврентьевич, — поживи у меня, отдохни. Я смотрю, нет на тебя, Григорий, никакого уему! Все-то ты буянишь, все-то колобродишь.
— Таким уродился, братка! Таким уродился. Хотел было податься к итальянцам или там испанцам воевать за свободу угнетенных народов, да пока собирался, все войны в Европе окончились. Но я не жалею! Дел и в своей отчизне хватит. Ну, а ты в чиновники подался? Ты у нас ведь всегда славился обстоятельностью и серьезностью.
— Да. Ведь и чиновником можно быть по-разному.
Разница в характерах не мешала братьям хорошо относиться друг к другу. Вот и сейчас они мирно разговаривали. Рассказывал Горгола:
— Когда Клава вышла замуж за Николая Дунаева, я велел им жить в нашей хате. Но Николай сказал, что он всем имуществом владеть отказывается. Поделились. Сестрам дали по одной лошади и корове, нам с тобой пополам сад, огород и хату. Ну, и всем четверым по пяти улейков пасеки. Пасеку пока не делили, ни к чему мельчить хозяйство, а за дом и сад я долю твою привез. Может, добавишь и здесь домишко купишь, а может, еще как распорядишься.
Горгола полез в свой хурджун и вынул перевязанную платком пачку денег.
— Все правильно сделали, а все-таки жаль отцовское гнездо! — задумчиво сказал Василий. — Как это сказал писатель: человек должен знать, что где-то стоит дерево, под которым он играл в детстве.
— Ты — романтик, Василий. Что тебе в том дереве? Сколько людей на свете, что никаких деревьев и не знали. Отцовское гнездо — это мелкобуржуазная собственность, с этим нам, интеллигентам, кончать надо. Сантименты…
— Ты, как видно, забыл, что мы с тобою решили социальные темы никогда не затрагивать!
— Да, разумеется! Однако я не потерял надежды к твоей богатой практике подключить немного марксистской теории. Извини.
Они помолчали. Василий Лаврентьевич взял узелок с деньгами.
— А деньги мне, Гриша, кстати. Сегодня я просил руки Лизы Васильковской. Получил согласие.
— С ума сошел! На этой мещанке жениться?! Да она с тебя шкуру снимет! Ну и нашел, наконец-то, на ком! Ведь еще в семинарии мы, помнишь, не раз удивлялись. И братья у нее в полиции…
— Какое мне дело до ее братьев? Лиза хороша, говорит мало, а остальное будет так, как я сам захочу. Я, ты знаешь, в некотором роде придерживаюсь феодального взгляда. С умницей мне неловко было бы. А тут…
— У тебя будет десять детей. Как у Кирши. Нестираная рубаха и…
— Да. Десять детей. Я детей люблю. И будут пироги и вареники с вишнями. И отутюженные скатерти. Все будет. Как у всех людей. Ну, здесь у нас с тобою тоже точки зрения расходятся.
Устроил он брата работать в местной русско-туземной школе. Поработал тот месяц-другой и вдруг объявил:
— Еду в Чарджуй!
— С чего бы?
— Надо.
Никак не удержать! И вскоре получил Василий Лаврентьевич телеграмму из Чарджуя: брат его Григорий (Горгола) тяжко ранен при беспорядках на железнодорожной станции.