Звезда Гаада
Шрифт:
Заглянула под одеяло. Фух, меня не раздевали, только разули. О, вот и мои сандалии: стоят около кресла, в котором сидит противный парень. Хех, сам, что ли меня разувал? Тиран бы их точно не стал. Но… можно ли верить другу Блага? Точно ли мой друг отправился обратно? Или… его…
С ненавистью взглянула на друга тирана. Тот, на миг остановив взгляд на строчке посередине левой страницы, недовольно произнёс:
— Мы заметили, что твоих любовников лучше не трогать: если им что-то угрожает, ты становишься неуправляемой и всё переворачиваешь вверх ногами. На память никто не жалуется. Однако если они будут вредить нам, если мы будем в опасности из-за них, если они будут вставать у нас на пути, тогда мы их уничтожим.
Да, вы такие: заботитесь о собственном
Из-за белокрылых начались местные походы «против приспешников Гаада». Из-за наговора белокрылых на врагов в течение тысячелетий страдают невинные люди! Хорошо хоть до инквизиции здесь не додумались: расправы с «помощниками» чёрного Старейшины проводятся не регулярно, а спонтанно, потому уничтожив кого-то, «творцы добра» успокаиваются. Им и белым хранителям нет дела до погибших и пострадавших. Поборники «добра», «помощники защитникам мира», то есть изверги, ссылающиеся на помощь белокрылым! Надеюсь, только ссылающиеся, но что-то мне в невинность и полную их непричастность не верится. Хотя бы одного они загубили сами якобы за причастность к Гааду, может, чтобы простые люди впредь поостереглись помогать кому-то из чернокрылых, а обычные люди взяли с них пример. Обычные люди с «благородными устремлениями» могут целую деревню вырезать, как у несчастного Карста и Гаада, но до инквизиции, к счастью, не додумались.
Шум природы за окном внезапно смолк, всё замерло: мир следил за мной, моими и мыслями и словами, как будто они его заинтересовали. Этот мир может делиться со мной своими воспоминаниями: событиями, случившимися с его обитателями, испытанными ими чувствами, созданными ими силами. А могу ли я поделиться с ним своими, рассказать о том, что творилось в моём мире? Хм, в искусственном строении это навряд ли получится.
Переместилась в парк Белой земли, в ближайшее укромное местечко, так как мне не терпелось начать поскорее, да и не было сил, спокойствия для выбора иного, далёкого, уединённого места. Встала на голую землю босыми ногами и начала рассказывать вслух историю инквизиции и «священных» войн моего мира, пытаясь передать не то, что видела — тех страшных лет я, к счастью, не застала, родилась позже — а неприятные эмоции, всю душевную боль, всё смятение, которые эти упоминание об этих событиях вызывали у меня. Имён я не знала, точных дат, точное число пострадавших — тоже, так как будучи дома не очень интересовалась историей из-за того, что в неё попадает много мерзостей вроде того, как кто-то идёт по головам ради власти, не жалея ни врагов, ни друзей, ни родственников, ни любимых. Так что я рассказать могла очень мало, но очень старалась докричаться до этого мира!
Я говорила очень долго, сбивчиво, невнятно: так как сама знала мало, да и прежде никогда не пыталась что-либо рассказать ни родному миру, ни этому, не ясно, слушавшему меня, понимавшему ли?..
Наконец выдохлась, замолчала. И только тут почувствовала всполохи в пространстве за моей спиной, некоторый источник волнения во всё ещё притихшем, замершем мире.
Обернулась: Кайер стоял шагах в двадцати-тридцати, смотря на меня. На его лице появилась не свойственная ему бледность, в глазах полыхало что-то странное. А ещё он жутко волновался. Наверное, почувствовал, куда я переместилась — это недалеко от уцелевшего дома белого Старейшины, да ещё и я была взволнована, чем тревожила пространство — и переместился или беззвучно подкрался поближе ко мне. И услышал! Возможно, понял, что истории, рассказанные мной, не похожи на здешние. А если он аристократ, если родители заставляли его учить историю разных стран их мира, тогда он мог сообразить, что моих тут явно не было! И то ли списать мои слова на внезапное помешательство — и белые, и чёрные хранители часто говорили, что у меня с головой что-то
Тут мир зашевелился, заговорил на своём языке. Я не понимала его, только отметила, что птицы встревоженно загомонили, как-то пугающе зашелестела листва, как-то странно заскрипели насекомые: мир сам разволновался.
А затем торопливо заговорил о случившемся здесь: тысячи картин обрушились на меня, миллионы чужих эмоций, чьих-то мучений, в которых я заблудилась, утонула, потеряла своё сознание… кажется, я испуганно закричала…
Когда поток картин стал меньше, их скорость прохождения через меня или же пред моим внутренним или внешним взором уменьшилась. Если раньше не успевала их осознать и прочувствовать, то теперь отчётливо увидела некоторые из них, прочувствовала наполнявшую их разрушающую силу, чужие эмоции, боль других людей… океан боли…
— Она приспешница чёрных хранителей! — прокричал красивый мужчина, указывая рукой на связанную избитую девчонку, стоящую на коленях.
Толпа, собравшаяся на горе около ущелья, отозвалась негодующим рёвом.
— Так что болезнь — это её рук дело! Если мы убьём эту дрянь, тогда Небеса смилуются и даруют нам лекарство!
Озверевшие люди прорвались сквозь стражников — и несколько нерасторопных воинов, не влившихся в человеческую волну, вместе с девчонкой были сброшены вниз, на камни…
Сначала по столице ещё ходили люди, кто-то вывозил трупы из города, сжигал их за воротами, потом оставшиеся стали падать прямо на улицах…
И вот уже они не могли даже подняться, сделать глоток воды…
Вороны кружились над умершим городом и противно кричали…
На дне ущелья ещё несколько дней белело светлое пятно из голубого платья и водопада золотистых спутанных волос, сверкали измятые доспехи. До тех пор, как начавшийся камнепад не укрыл искорёженные тела и не снёс половину города у гор…
Маленький Гаад плача брёл по лесу, всё дальше и дальше уходя от столба дыма, поднимавшегося к небу. Пока не рухнул без сил…
На площади города, а так же в каких-то подвалах пытали стариков и молодых люди в грязно-серых одеждах…
Войско наползало на маленький город. Впереди него шли семеро в тёмно-серых плащах…
Кричали дети, видя, как закалывают их родителей, соседей и друзей. И сами падали на землю, на мостовые, истекая кровью…
По городу рыскали вооружённые отряды, выискивая выживших и спрятавшихся, добивая тех, кто будучи раненным, искалеченным, всё ещё пытался выжить. Воинами командовали люди, одетые в простые штаны, куртки и плащи мышиного цвета…
В подвалах терзали детей, взрослых и стариков…
На площади большого города долго убивали красивую молодую женщину. Горожане наблюдали за этим жутким действием с одобрением и даже восторгом. Человек в сером давал указания палачу…
Чужая боль всё глубже въедалась в моё сердце, вызывая град слёз и дикую боль. Кто-то жутко кричал…
Чернокрылый мужчина опустился около палачей, огненной струёй испепелил людей в грязно-серой одежде. Затем запустил в исполнявших их волю ослепительно ярким шаром — и брызги крови заляпали безжалостных зрителей. Хранитель переместил немного воды, облил женщину, желая привести её в чувство. Стекла кровь с её лица… прекрасного… белого… Несчастная дёрнулась и замерла. Мужчина что-то отчаянно заорал, разбил два ближайших дома — мелкие осколки убили несколько десятков горожан, собравшихся на площади…
Страшные картины наваливались на меня лавиной, душили…
В голубом ярком небе, кое-где прочерченном лёгкими штрихами перистых облаков, дрались белый и чёрный хранитель, используя кинжалы, а так же Свет и Тьму…
Камилл Облезлые усы мрачно подошёл к запертым воротам города.
— Откройте! Сейчас же! — потребовал он.
Стражники на стене не подчинились. Один из них попытался облить просто одетого мужчину у ворот чем-то вонючим из большого горшка. Чёрный хранитель уклонился, поморщился — и ворота снесло вместе с частью стены и непокорными воинами на ней.