Звезда Парижа
Шрифт:
Она вернулась домой тем же путем, что и ушла, а когда из банка приехала Жюдит, обе рассмеялись. По всей видимости, Жиске, если и наблюдал за домом Тюфякина, оказался обманутым.
Авантюра удалась. Оставалось только ждать продолжения.
Делессер обставил для молодоженов квартиру, так, чтобы все выглядело правдоподобно. Адель, уже окончательно отбросив всякие сомнения, была озабочена только одной мыслью:
— Я хочу, чтобы об этом моем муже знало как можно меньше людей. Мне вовсе не улыбается, чтобы все газеты растрезвонили о браке! Я хочу быть мадемуазель Эрио, а не какой-то мадам де Гелль, и я не хочу, чтобы об этом узнал…
Она не договорила, кто именно. Делессер, которому эти просьбы надоели — он считал их мелочными и нелепыми, отделывался заверениями
— Успокойтесь, вы прожужжали мне уши… Разве не обещал я вам? Жиске будет прижат к стенке уже самым установленным фактом, до суда мы дела доводить не будем, а поскольку он, я уверен, надеется на продолжение карьеры, ему не захочется скандала… он всё сделает, лишь бы о случившемся молчали.
С помощью Жюдит и некоторых других слуг был распространен слух о том, что Адель устроила себе квартиру для интимных свиданий, и вскоре стало обычным то, что с очередным «стотысячником» она уединялась именно там. И все-таки замысел дважды срывался, так, будто префект полиции подозревал о ловушке. В первый раз свидание не состоялось из-за рокировок в руководстве Алжира, которые король внезапно решил произвести, и поэтому Жиске был несколько занят.
Во второй раз, как Адель достоверно знала, он увлекся танцовщицей из Оперы и ему было не до мадемуазель Эрио. Но старое увлечение не забылось, и вот однажды, после ужина у князя Когари, когда Адель уже села в карету, Жиске появился очень неожиданным образом и был так пылок, что всё завершилось уже в экипаже. Адель всяческими уловками упросила его забыть о занятости и остаться с ней на ночь. Правда, заговор мог в любую минуту сорваться из-за внезапности и неподготовленности этой встречи. Адель хотя и успела дать знать о том, что Жиске у нее, в душе сильно сомневалась, что в эту ночь планы Делессера осуществятся. Так поначалу и было: часы показывали уже пять утра, а всё еще никто не появлялся.
И всё-таки в эту ночь счастливая звезда для Жиске не засияла. Не пробило и шести часов утра, как свидание завершилось самым банальным образом. В дверь постучали. Адель, изображая удивление, почти обнаженная пошла открывать, уверяя гостя, что это может быть только Жюдит. Но спустя пару минут в уютную теплую квартиру ворвались два жандарма, инспектор Пак и еще какие-то люди. Оммер де Гелль, выступавший, как и надлежит оскорбленному супругу, впереди всех, неистовствовал и рвал на себе волосы, потрясая кулаками перед лицом Адель так яростно, что она забеспокоилась, уж не посмеет ли он и вправду ее ударить.
Он действительно так порывался ее бить, что пришлось вмешаться жандармам. Потом инспектор Пак, откашлявшись, сурово произнес:
— Вас застали ночью, мадам, наедине с посторонним мужчиной. Мужчина лежит в постели, а вы почти нагая. Чем вы это можете объяснить?
Адель, не отвечая прямо и испуганная этими поползновениями ее бить, закатила мужу пощечину. Оммер де Гелль, проклиная ее последними словами, призвал полицию соблюдать закон и отправить женщину, чья измена засвидетельствована, в тюрьму. Требование было мгновенно исполнено. Инспектор приказал арестовать Адель и отправить в исправительный дом Карм до дальнейшего решения ее судьбы. Ее и вправду вывели, но не повезли так далеко: внизу ее ждал экипаж, в котором она могла беспрепятственно уехать домой, к Тюфякину. Последним, что она слышала, выходя, был голос Оммера де Телля, требовавшего «задержать господина, лежащего голым в его супружеской постели», и голос Жиске, который заявлял, что звание его высоко, а посему он — лицо неприкосновенное.
Префект полиции был захвачен врасплох, подавлен, разъярен и осрамлен до крайности, но ничто не помешало ему в долю секунды уразуметь, что случившееся подстроено и что Адель Эрио его попросту предала. Голосом, в котором клокотало бешенство и крайнее презрение, он бросил ей вслед:
— Вы сделали плохой обмен, мадемуазель. Продавать — вообще не слишком почетное занятие, но для вас оно усугубится тем, что вы слишком мало выгоды получите от этой сделки!
Она вышла, даже не обернувшись.
3
Сказать, что Адель было стыдно, — нет, этого сказать был нельзя. Ей было лишь как-то неуютно и холодно в карете, которую прислал за ней Делессер.
Мерзли руки, и вообще она чувствовала себя беспокойно. Было слишком трудно сейчас думать о том, что она совершила. Впрочем, и без всяких раздумий она понимала, что поступила подло. Для того, чтобы признать это, у нее хватало мужества. Лицемерием она не отличалась. И тем более странно было, что Адель, вспоминая последние слова, сказанные Жиске, инстинктивно попыталась найти для себя оправдание. Торговать людьми — это плохо? Ха! Но разве торговать собой — это лучше? Она же делает это очень часто, почему же не торговать другими?
Ах, в сущности, всё это было сейчас бессмысленно. Чисто физически Адель испытывала страшную усталость, опустошенность и бессилие. Вяло отмахнувшись от угрызений совести: «Идите вы к черту!», она действительно сумела выбросить из головы тяжкие мысли и некоторое время ехала молча, бездумно глядя в темноту за окном, разгоняемую приятным светом газовых фонарей; потом потянула за шнур.
— Едем на улицу Риволи, — сказала она устало. — В дом номер три.
Было, конечно, нечто экстравагантное в том, чтобы, не видевшись с матерью по меньшей мере месяца три, навестить ее в половине седьмого утра. Только это и останавливало Адель: решив искать успокоения у матери, она не забыла, насколько та капризна и себялюбива. Вряд ли Гортензия будет довольна, если ее разбудят. Но, подъезжая к дому, где когда-то жила, Адель увидела, что многие окна еще освещены, и все ее сомнения пропали.
Гортензия Эрио еще даже не ложилась спать. Прием, начавшийся со скандала за одним из карточных столов, закончился лишь к половине шестого, принеся не так уж много удовлетворения. Госпожа Эрио только-только собралась ко сну и, сидя под розовой лампой, просматривала открытки с видами Мартиники — этого она не забывала делать никогда. Адель вошла — бледная, уставшая, даже какая-то похудевшая. Одежда на ней была в беспорядке, чему Гортензия особенно удивилась, ибо слышала об успехах дочери, гордилась ими (они и ей придавали больший вес и открывали более широкие кредиты) и привыкла видеть ее в неизменно безупречном наряде. Обеспокоенная, она потянулась ей навстречу.
— Что с тобой? — вырвалось у Гортензии. — Ты нездорова?
— Нет-нет, ничего такого.
— Неужели что-то с Дезире? Как там малютка?
— Всё хорошо… Ах, мама, дело вовсе не в Дезире.
Она устало присела, но не говорила толком, что же случилось. Гортензия, знавшая, что у них с дочерью, в сущности, одинаковые занятия, допускала, что при таком способе заработка что угодно могло приключиться, поэтому деликатно оставила расспросы и стала говорить как бы ни о чем.
— Как мило, что ты заехала, мы ведь всё-таки давно не виделись: — Она улыбнулась. — Мы всё заняты… друг на друга времени не хватает.