Звезда Парижа
Шрифт:
— Как ты живешь, мама? — спросила Адель.
— Неплохо… есть, конечно, проблемы, но у кого их нет? О, дорогая моя, я еще молода и со всем справлюсь.
— Ты рассталась с Сеймуром? — спросила дочь, вспомнив об английском покровителе матери.
— Что ты, милочка, после него уже было целых два. А с ним я давно рассталась. — Внезапно оживляясь, она спросила: — Да, кстати, ты слышала? Демидов вернулся в Париж, и сразу такая скандальная история!
Адель никак не отреагировала на имя Анатоля. Глядя на ее лицо, можно было заподозрить, что она вовсе не знает, кто такой Демидов. Гортензия, увлекаясь, продолжила:
— Ах, девочка
— Он всегда был негодяй, — вяло сказала Адель, — он предлагал купить меня, предлагал прямо в лоб… ну, это было тогда, когда я порвала с Эдуардом. От этого мерзкого Демидова я и узнала о твоей сделке с бароном де Фронсаком…
— Уверяю тебя, милочка, ты еще легко отделалась. То, что него бешеный темперамент, — это уже ни для кого не секрет.
То, что он бьет слуг и крушит посуду, уже тоже никого не удивляет. Но недавно он сотворил с бедной Фанни де Монто — ты же знаешь, она его любовница — такое, что и сказать трудно… Говорят, он бил ее кнутом, таскал за волосы и избивал так, что только лакей и два кучера вырвали ее из его рук. А он, представляешь ли, спокойно сел в карету и укатил… Полиция его не преследует — видимо, Фанни де Монто слишком стыдно выставлять это на всеобщее обсуждение.
— А вот я его сама ударила, — проговорила Адель, будто в полусне, не придавая словам о Демидове никакого значения.
Ее рука потянулась к коленям матери и взяла одну из открыток.
— Мартиника, — проговорила Адель тихо. — Знаешь, мама, теперь мы будем такими, же, как тот твой плантатор, что очаровал тебя рассказами о Франции. Да, теперь у нас будут там настоящие владения.
— На Мартинике? — Гортензия подалась вперед. — Что ты говоришь?
— Да, мама, я приобрела несколько имений… вернее, меня ими наградили. Это будет настоящее богатство. Основа для жизни.
— Тебя наградили? — осторожно переспросила госпожа Эрио. — Кто?
— Спроси лучше, за что… Я продала Жиске. Ну, ты знаешь, это префект полиции и мой приятель. Бывший приятель.
Очень медленно и несколько сбивчиво она рассказала о том, что произошло. Гортензия слушала внимательно, но не могла взять в толк, что же так волнует Адель. В чем дело? По ее мнению, случившееся вообще не заслуживало долгих размышлений.
— И что тебе этот Жиске? — спросила она, пожимая плечами, когда дочь закончила. — Подумаешь, префект полиции — такой же проходимец, как все они там, при власти. Не бойся, он о себе позаботится, как делал это всегда. Может, лучше подумать о том, какой славный куш ты получила? Земли на Мартинике и деньги — это, знаешь ли, не шутка. Тебе везет, а ты не ценишь этого. Мне за всю мою жизнь не удалось такого добиться… Радуйся, что такие мужчины, как Делессер, имеют тебя на примете…
— Радоваться? — Глаза Адель расширились. — Радоваться, что Делессер использовал меня как орудие?! Да я мечтаю только о том, чтобы быть свободной от них от всех!
Она прижала ладонь к пылающей щеке. Гортензия мягко втолковывала ей:
— Радуйся, что тебе не придется знать нужды.
— Да, но какой ценой?
— Ценой? Что за глупости, душа моя! Каждый действует, как может. Не забивай себе голову мыслями о чем — то высоком — в жизни всё иначе, жизнь совсем не похожа на романы. Тут идет борьба, ты это знаешь? Неужели лучше быть голодной, но честной?
—
— Ага, так вот, стало быть, в чем дело… — Гортензия догадалась обо всем в одно мгновение. — Снова граф де Монтрей? — спросила она негромко, гладя дочь по волосам, как маленькую девочку. — Всё из-за него?
— Теперь уже не только из-за него. Теперь из-за меня тоже. Я стала другая… такая гадкая.
— Тебе надо жить. Жить, Адель. Мне кажется, хоть ты и гадкая, тебя любой полюбит. Знаешь, почему? — Госпожа Эрио какую-то секунду подыскивала слова, чтобы выразить свою мысль. — Потому что в тебе есть дух… какая-то сила, Адель. Ты… ты похожа на огонь. То есть внутри у тебя — пламя. Ты красива, это правда, но глаза твои особенно хороши еще и оттого, что в них пылают искры. Понимаешь ли? Ведь эти парижские мужчины, вялые, богатые, пресыщенные, — они слетаются к тебе, потому что ты жива, весела, потому что ты танцуешь, умеешь улыбаться, и с первого взгляда видно, что и наслаждаться по-настоящему ты тоже умеешь… Это креольская кровь, дорогая, — не без гордости добавила Гортензия. — Мы, Эрио, все такие.
Адель мгновение молчала. Потом взяла руку Гортензии, быстро поцеловала тыльную сторону ладони, — при этом госпожа Эрио почувствовала слезы на ресницах у дочери, — и поднялась.
— Спасибо, мама. Я, пожалуй, пойду.
— Ты успокоилась уже?
— Нет… но мне кажется, я сумею с этим справиться. — Она взглянула на стол, заваленный бумагами, и сказала: — Чуть не забыла. Пришли мне свои счета, мама, я их оплачу. Мне кажется, тебе пора пожить не ради денег, а в свое удовольствие.
Гортензия кивнула. Они поцеловались, и Адель вышла. Припав к окну, госпожа Эрио видела, как ее дочь садится в экипаж, как в последних! раз оборачивается и посылает рукой воздушный поцелуй, и невольная тревога за Адель сжала ей сердце. У Гортензии не выходило из головы странное отношение дочери к графу де Монтрею: она не забывала его, он, казалось, поселился в ее голове навечно и постоянно мешал жить. Гортензия проклинала тот день, когда барон де Фронсак ввел в их дом этого развращенного эгоистичного человека.
«Бедная, бедная девочка! Неужели она еще на что-то надеется? — подумала Гортензия с невыразимой жалостью, комкая в руках платочек. — Хотела бы я, чтобы она, наконец, всё поняла и забыла. Да и на что можно надеяться? Жить с ним она может и сейчас, но этого, видно, ей мало. Ах ты Господи, ведь он на ней никогда не женится, никогда, скорее небо упадет на землю. Это означало бы пойти против всех, а этот хлыщ на это неспособен. Уехал бы он, что ли… Говорят, с глаз долой, из сердца вон — хоть бы так и случилось…»
Стук кареты затих, и Гортензия пошла к постели.
4
Король подписал рапорт об отставке, поданный префектом полиции Анри Жиске, почти без всяких размышлений. Спустя несколько часов после этого Луи Филипп назначил на его место банкира и депутата Палаты сорокавосьмилетнего Габриэля Делессера, который больше всего отвечал монаршим требованиям. Вечером того же дня новый префект принимал поздравления в своем особняке. Кабинет Жиске на Иерусалимской улице был опечатан до тех пор, пока новый префект не примет под свою ответственность все секретные бумаги, архив и картотеку.