Звезда Парижа
Шрифт:
— Это почти невозможно.
— Почему?
— У вас нет титула, и потом, этот ваш образ жизни… ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Король, мой отец, не согласится.
Нисколько не обижаясь, она рассмеялась:
— О, мой дорогой Филипп, не уж-то вы не знаете, что сказать королю?
Ее изумрудные глаза глядели пристально, испытующе. Филипп пожал плечами.
— Я попытаюсь, Адель. Я сам был бы рад…
— Попытаетесь? Вот и отлично. — Она заставила лошадь идти быстрее. — Титул — это, знаете ли, не так уж важно в нынешнее время. Слава Богу,
Шутила ли она? Филипп неуверенно произнес:
— Адель, подумайте, с какой стороны мне подойти, говоря об этом? Какие услуги вы оказали дворцу? Чем я могу обосновать вашу просьбу? Ваш образ жизни…
Усмехаясь, она небрежно бросила:
— Если станут допытываться, скажите, что вы предпочитаете спать со мной, чем с любой дамой из общества, предпочитаете так же, как и ваш брат, — что, разве это не достаточная заслуга с моей стороны?
— Вы смеетесь. И потом, я просил вас не говорить больше о Фердинанде…
— Если вы просили, это еще не значит, что я не буду говорить. — Она натянула поводья. — Устройте мне приглашение ко двору, Филипп! Это очень для меня серьезно. Придумайте что-нибудь. Скажите его величеству, что я предана дому Орлеанов и со временем, когда стану влиятельной, буду рада оказывать этому дому более важные услуги — хотя и те, что я оказываю нынче, тоже заслуживают благодарности. — Ее глаза блеснули весельем. — Думаю, если не ваш отец, то ваша мать непременно их оценит.
Это было важно для нее. Она почему-то думала, что, сумев побывать там, куда имел доступ Эдуард де Монтрей, как-то облегчит тяжесть на душе. Какой-то слепой инстинкт толкал ее туда. А еще она хотела вознестись так высоко, как это только возможно, достичь всего, что в ее власти. Словно желая позлить Филиппа, Адель сказала:
— Фердинанда было бы легче уговорить.
— Прекратите говорить о Фердинанде! Что вам этот двор? Вы не представляете, какая там скука.
— Я хочу этого. Таков мой каприз. Я не хуже любой дамы, которую принимает королева Амелия, более того, я даже лучше, потому что я искренна.
И еще потому, что царствование Орлеанов мне действительно нравится. Оно как раз для меня.
— Это правда?
Она качнула головой:
— Разумеется. Чего я могла бы достичь при Карле X, которого окружало лишь старое дворянство да эти нудные священники? — Улыбаясь, она протянула: — Так-то, Филипп. Революция 1830 года сделана для меня.
Филипп нетерпеливо произнес, улавливая в ее голосе иронию, неприятную ему по отношению к Орлеанам:
— Увы, Адель, порядки при дворе во многом остались те же. Чтобы быть принятой там, надобно быть добродетельной — таковы предрассудки.
Адель остановила лошадь, холодно взглянула на принца, а когда заговорила, голос ее был насмешлив и
— Берегитесь, принц. Берегитесь, как бы вам не пришлось отправиться к женщинам, которые вполне разделяют с вами эти предрассудки, но не разделяют ложа, которое я делю с вами…
— К чему угрозы, Адель? Я сделаю все, что смогу.
На самом деле Филипп полагал, что все это очередной каприз, один из тех, что быстро забываются. Он соглашался исполнить его, надеясь, что от него не потребуют исполнения. Адель будто почувствовала это.
Окинув его взглядом, в котором при желании можно было прочесть даже легкое презрение, она пустила лошадь в карьер. Филипп, тоже взбешенный этими ее бесконечными выходками, нарочно не стал ее преследовать — ведь если за ней все время бегать, она вообразит невесть что!
Он прибыл на Вилла Нова спустя полчаса и сразу пошел к Адель. Однако дорогу ему преградила ее служанка и сказала, что у госпожи мигрень и она никого не принимает. Не вышла Адель и к ужину. Разозленному Филиппу пришлось коротать длинные вечерние часы в обществе старого Тюфякина, сидеть с ним за столом и слушать его рассказы. В каждом слове князя Филиппу чудилась насмешка — русский вельможа будто догадывался обо всем. Потом надежды на то, что Адель покажется, вовсе не стало, Филипп в крайней ярости покинул Вилла Нова и уехал в замок, сгорая от гнева и желания.
Целых пять дней после этого Адель творила черт знает что. Томная, с золотистыми распущенными кудрями, подхваченными атласным платком, она жаловалась на мигрень и выходила в гостиную или к столу в соблазнительнейшем неглиже, вела изысканные разговоры, очаровательно вздыхала, была с Тюфякиным крайне любезна, а с Филиппом — утонченно холодна и недоступна. Она называла его «сударь» или «ваше высочество», делая вид, что они едва знакомы, и удалялась к себе, едва стрелки часов показывали девять.
Когда он, применив самые изощренные уловки, подстерег ее за дверью, чтобы выяснить, что же все-таки происходит, и, сходя с ума от страсти, стал душить ее поцелуями, она сумела дотянуться до звонка и устроила такой шум, что на ее зов явились сразу три служанки. Так ничего и не объяснив, Адель, торжествуя, ушла к себе. «Все и так ясно, — подумал Филипп. — Все ясно! Она вынуждает меня!»
На следующее утро, встретив ее в саду, он обещал, что поговорит с отцом.
— Этого вам будет достаточно?
— Вовсе нет. Мне нужно, чтобы результат был положителен.
— Но я не властен над королем, поймите это!
— Не смешите меня, — сказала она. — Вы можете добиться чего угодно. Постарайтесь. Приложите усилия. Сделайте для меня хоть что-нибудь — ведь когда-то вы разглагольствовали о том, что готовы отдать жизнь за мою благосклонность!
Раздражаясь все больше, он напомнил, что завтра — его праздник. Завтра он отмечает получение чина полковника. Придет ли она? Адель пожимая плечами, спросила, будет ли на празднике графиня де Легон, — когда он сказал, что будет, мадемуазель Эрио ответила, что, может быть, тоже приедет в Компьен.