Звезда Тухачевского
Шрифт:
«Я распоряжался совершенно спокойно, — сообщал он, и его нервное возбуждение, разительно отличавшееся от этих бесстрастных слов, будто током передавалось Анне Васильевне. — И только вернувшись, в своей каюте понял, что такое отчаяние и горе, и пожалел, что своими распоряжениями предотвратил взрыв порохового погреба… Я любил этот корабль, как живое существо, я мечтал когда-нибудь встретить Вас на его палубе».
И вот — встретились. Только не на палубе — на грешной земле.
Колчак, как бы угадывая ее мысли, заговорил стремительно, отрывисто, и она, слышавшая то, о чем он говорил сейчас, уже не один раз и прежде, не перебивала его, вновь завороженная не столько сутью его
— Мой триумф и моя трагедия — Севастополь! — все более распаляясь, говорил он, и Анне Васильевне казалось, что Александр Васильевич совсем позабыл о ней и нет для него сейчас ничего, кроме моря, Севастополя, кораблей… — В Севастополе было спокойней, не то что на Балтике. Мы все время выходили в море, а ведь балтийцы месяцами стояли в портах, которые кишели немецкими и большевистскими агентами. Особенно Гельсингфорс. Я постоянно информировал команды кораблей о развитии событий в столице. А пятого марта провел парад войск по случаю победы революции и первым принял присягу на верность новому правительству.
— Кажется, вы едва ли не записались в большевики? — вдруг лукаво спросила Анна Васильевна: ей хотелось сбить накал его воспоминаний. — При вашей поддержке торжественно захоронили останки лейтенанта Шмидта, взяли под арест членов императорской фамилии, проводили обыски в их крымских имениях… — Анна Васильевна судорожно решала, высказывать или нет вдруг пришедшую ей в голову мысль, которая могла кровно обидеть его. Однако, желая быть с ним всегда предельно откровенной, все же решилась: — Простите меня, Александр Васильевич, может быть, своим женским сердцем я не могу понять всей полноты и сложности происшедших перемен. Но объясните мне, глупой женщине, как можно вмиг отречься от всего, чему еще вчера поклонялись, чему клялись в верности по гроб жизни?
Несмотря на то что Анна Васильевна многое недоговаривала и не называла его в числе способных отрекаться, Колчак понял глубинный смысл ее вопроса.
— Едва ли не записался в большевики?! — с досадой и даже обидой воскликнул он. — И вы можете даже предполагать такое? Вы же первая возненавидели бы меня за такой шаг! Большевики — мои заклятые враги! Я не предавал свою веру, не был клятвопреступником. Монархия сама предала нас!
Он едва не задохнулся от своих запальчивых слов.
— Успокойтесь, Александр Васильевич. — Анна Васильевна умоляюще взглянула на него. — Я верю в вас…
— Большевики своей пропагандой не сразу разложили мой флот, — после длительного молчания с гордостью произнес Колчак. — Мы продолжали сопротивляться немцам, команды кораблей всецело мне доверяли. А ведь под моим началом было двадцать восемь крупных кораблей! Мы даже послали делегацию из трехсот человек на Балтийский флот для агитации за продолжение войны с Германией до победного конца. Я прямо заявил на митинге, что Черноморский флот, если он оставит партийные распри и не будет противопоставлять матросов офицерам, сможет спасти родину. Мою речь встретили овацией, меня несли на руках!
— Александр Васильевич, вы, верно, и не догадываетесь, в какой момент я полюбила вас еще крепче, и то была не просто земная любовь. То была еще и гордость за вас, которая так возвышала и меня! Будто это именно я и совершила тот блистательный поступок, который совершили вы!
Колчак задумался, пытаясь угадать, о каком его поступке она говорит, и на его лице изобразилась растерянность.
— Господи, неужели вы не догадываетесь? — удивленно всплеснула она руками. — Да это же кортик! Понимаете, ваш кортик!
Колчак благодарно улыбнулся; Анна Васильевна и впрямь побудила его вновь испытать гордость
Двадцать седьмого мая 1917 года в Севастополе вдруг объявились представители Балтфлота. Вслед за ними прибыли посланные из Москвы большевики. Их напутствовал Свердлов. «Севастополь должен стать Кронштадтом юга», — склонный к неожиданным и красивым метафорам, не единожды произнес он и сам порадовался за себя: крылатая фраза собственного изобретения и вполне соответствует стилю революции. Прибывшие большевики с ходу пошли в яростное наступление с помощью своих, столь любимых ими митингов. «Черноморский флот покрыл свои знамена позором: он ничего не сделал для революции!», «Колчак — крупный землевладелец юга, ставленник контрреволюции, он лично заинтересован в захвате проливов. В Севастополе зреет заговор против революции» — и тому подобное, в том же духе. Нескончаемая агрессивная агитация завораживала матросские головы, опьяняла, побуждала к насильственным действиям.
Шестого июня делегатское собрание матросов, солдат и рабочих решило обыскать и обезоружить офицеров и сместить Колчака с его поста.
Разъяренный Колчак, узнав об этом, собрал команду флагманского корабля «Георгий Победоносец» и, доложив о сложившейся обстановке, заявил, что снимает с себя полномочия командующего флотом. Затем медленно, с достоинством подошел к борту корабля, снял с себя кортик, нервно, но целомудренно приложился к нему губами и громко, так, чтобы его слышала вся команда, сказал:
— Море мне вручило этот кортик, морю я его и возвращаю!
И, театрально воздев руки над головой, разжал пальцы. Короткий жалобный всплеск за бортом если и не услышали, то инстинктивно почувствовали матросы и офицеры корабля. По палубе, охваченной небывалой тишиной, пронесся трепетный ветер…
Сдав дела, Колчак отправился на берег и вскоре вместе с американской военной миссией адмирала Гленона, прибывшей к нему, чтобы «изучить методы борьбы с подводными лодками и постановку минного дела» (по крайней мере, так гласила официальная версия этого странного визита), ночным поездом выехал в Петроград. В поезде Гленон пригласил Колчака в Америку, чтобы он смог принять участие в Дарданелльской операции [25] . Колчак охотно согласился.
25
Дарданелльская операция — 19 февраля 1915 г. — 9 января 1916 г. во время 1-й мировой войны. Англо-французские десантные войска при поддержке флота высадились на Галлипольском полуострове с целью захвата Дарданелл, Босфора и Стамбула, но успеха не добились. В январе 1916 г. эвакуировались в Салоники.
По радиотелеграфу был передан его приказ:
«Считаю постановление делегатского собрания об отобрании оружия у офицеров позорящим команду, офицеров, флот и меня. Считаю, что ни я сам, ни офицеры ничем не вызвали подозрений в своей искренности и существовании тех или иных интересов, помимо интересов русской военной силы.
Призываю офицеров во избежание возможных эксцессов добровольно подчиниться требованию команд и отдать им все оружие. Отдаю и я свою георгиевскую саблю, заслуженную мною при обороне Порт-Артура. В нанесении мне и офицерам оскорбления не считаю возможным винить вверенный мне Черноморский флот, ибо знаю, что преступное поведение навеяно заезжими агитаторами. Оставаться на посту командующего флотом считаю вредным и с полным спокойствием ожидаю решения правительства».