Звезда в тумане(Улугбек. Историческая повесть)
Шрифт:
Ели в седлах, не останавливались даже для молитв. И когда показалась в пыльной дали серая стена арка, Улугбек приободрился. Уже можно было разглядеть дымки стражи и башенки городских ворот, когда более зоркий Абд-ал-Азиз вцепился в мокрую гриву отцовского ахалтекинца и крикнул:
— Они закрывают ворота, отец!
— Наверное, не узнали нас, думают, что неприятель.
— Нет, отец, нет. Им сверху виднее. Это измена!
Измена! Значит, прав был Камиль! Хаким отравил тогда дервиша, не проговорился бы тот на допросе. Может, дервиш и пробивался к хакиму, чтобы толкнуть его на измену, закрыть ворота. Оставить беззащитного, преследуемого повелителя под стеной, а город сдать врагу! Как затмило
Повсюду измена. Как песчаные осы, источившие гнездами берега пересохшей реки, наводнили изменники город и, наверное, армию.
А что, если и верный Камиль?.. Если он узнал или тайный свидетель ему рассказал? Вот единственная измена, которую нет права проклясть. Но если Камиль изменил, то все кончено, не спасут даже стены. Да и так все погибло.
Они скачут еще к Самарканду, подчиняясь закону бездумного бега, не сознавая еще до конца, что свершилось коварнейшее из предательств.
Но уже видно, как блестят островерхие шлемы воинов на стене и зеленеют обитые старой медью ворота между двух круглых зубчатых башен из серого камня.
Не могут не видеть с высокой стены, что скачет к воротам своего Самарканда законный повелитель мирза Улугбек.
Но закрыты ворота, неподвижны воины на стене, и столбом поднимается дым в безветренное небо, словно приготовились в Самарканде встретить врага.
Обмелевшая речка в широком галечном ложе, глинистая вода в арыках, гнезда аистов на древних карагачах — все настолько знакомо и близко, что не задерживает взгляда. Незнакомо одно — позеленевшая медь закрытых ворот. Словно кто-то проделал болезненную операцию над глазами, и как будто впервые увидены эти гнезда на старых деревьях. Какая острая, ясная боль! Непривычная грустная четкость!
Копыта выплескивают воду из речки, гремят по камням, и мутная глина стекает с бабок взмыленных лошадей, и капли тотчас покрываются пылью.
Остается одна лишь надежда, что воины не послушают изменника хакима и откроют ворота. А если откроют, не станут ли створки ворот входом в ловушку?
Но что там краснеет на башне? Халат хакима?
— Дальше ехать не надо, — говорит Улугбек и придерживает коня.
Но царевич Абд-ал-Азиз рвется к самой стене, чтоб хоть крикнуть изменнику снизу слова презрения.
— Не стоит, — говорит Улугбек и, перехватив повод, вслед за собой поворачивает коня Абд-ал-Азиза.
И уже сотники объезжают десятников, передавая приказ Улугбека поворачивать к Шахрухии.
И опять выделяет отряд Улугбек из поредевших рядов и посылает новый приказ Камилю. Отменяет прежнее повеление идти к Самарканду, назначает свидание в Шахрухии.
Устали лошади, бока их ходят, как мехи у горна. Да и нукеры шатаются в седлах. Все черны от пыли и пота. Пахнет дымом и пропотевшими кожами. И остро пахнет, куда острее, чем в ту ночь у караван-сарая, безнадежностью. Как будто где-то все уже твердо решено, и что бы ты ни делал, все пойдет прахом. Когда все слепо и покорно поворотили лошадей к Шахрухии, быть может, каждый почувствовал, как пахнет безнадежность. А старые воины между собой шептались, что ясно чуют запах смерти.
XI
Вы бьете в барабан у царских врат,
Литавры ваши в городе гремят,
Но знайте, что от одного удара
Ни города
Багровый, как всегда, рыбник сразу потянулся к кумысу. Жадно выпил одну пиалу, затем другую.
— Уф, жарко! — отдуваясь, продохнул он и вытер локтем разгоряченное лицо.
— Да, не к добру эта жаркая осень, — поддержал его торговец мантами.
— Какое уж тут добро? — кланяясь, как на молитве, запричитал хозяин, отделяя от кона две серебряные мири [76] — обычную хозяйскую долю. Слава аллаху, если живы останемся и имущество сохраним!
— И я о том же, — кивнул торговец мантами. — Не знаю, что и будет с нами. На базаре говорят, наш кафир нечестивый еще вернется к городу, так не отступится. Значит, будет осада, нехватки всякие, все подорожает… — Щека его, как обычно, подергивалась.
76
Мири — небольшая монетка.
— Чего же вы огорчаетесь, если подорожает? — удивился меняла. — Вам это, кажется, не в убыток! Добро, если подорожанием ограничится. А попробуют взять город силой? Начнут громить конторы и лавки. Что вы тогда запоете, почтеннейший?
— Избави аллах! — все еще отдуваясь после кумыса, поднял руки к голове рыбник. — Это будет всеобщая гибель. Но что касается вздорожания, почтенный Хасан, — наклонился он к меняле, — это не каждому выгодно. Все знают, что вы даете деньги в рост, потому для вас подорожание сущая благодать. И почтенный Рахим, наш радушный хозяин, — приложил руку к сердцу рыбник, — не очень на этом прогадает… Но я? Скажите мне, где я возьму рыбу, если город окружат войска? Это же чистое разорение!
— А сколько мне придется платить за мясо? — встрепенулся торговец мантами и сразу же возвратился в обычное состояние, похожее на сон, но щека его дергалась, и за игрой следил зорко.
— Ничего, вы свое вернете, почтеннейший, — успокоил его меняла. — Сколько переплатите, столько и спросите, а то и еще больше.
— Это-то так… — вздохнул хозяин и, понизив голос, поторопился перевести разговор на другое: — Кто же будет теперь над нами, а, мусульмане?
— Может, Улугбек вернется? — покачал головой продавец мантов. — Поговаривают: он ушел собирать стотысячное войско, чтобы взять город и сурово наказать всех, кто ему изменил.
— Конец теперь вашему Улугбеку! — махнул рукой рыбник и, понизив голос, поделился: — Он разбит, а к городу подходит большое гератское войско. Один очень осведомленный мулла говорил, будто нами станет править теперь молодой мирза Абд-ал-Лятиф и будто этот мирза известен своим благочестием, уважает законы шариата, заветы дедов и прежде всего печется о процветании торговли. Не знаю — правда или нет, но я так слышал.
— И я так слышал, — кивнул меняла. — Только мне рассказывали, что молодой царевич обещал освободить торговых людей от всех налогов.