Звёздная метка
Шрифт:
Панчулидзев взревел от ярости, бросился в подъезд и так быстро, как позволяло тяжёлое меховое пальто, поднялся на верхний этаж. Чердачная дверь была открыта. Ржавый замок висел на скобе. Тяжело дыша, Панчулидзев по скрипучей лестнице влез на чердак, огляделся. Никого.
Он высунул голову в круглое окно. На крыше тоже никого не обнаружил, но к карнизу тянулись от окна, пересекаясь друг с другом, цепочки крупных следов. Пока он, вглядываясь в них, гадал, кому они могут принадлежать, сзади скрипнула чердачная дверь и со стуком захлопнулась. По лестнице загрохотали каблуки.
Панчулидзев метнулся к двери. Она оказалась запертой. Убегавший успел продеть в скобы дужку замка. Панчулидзев подёргал дверь, отступил и ударил в неё с размаху. Вместе с выбитой дверью вывалился в
В расстроенных чувствах, весь перепачканный, он вернулся к себе. Почистил пальто, умылся, думая только об одном: кто и зачем покушался на его жизнь?
Идти на встречу с маклером совершенно расхотелось. Но отменить её было нельзя, и Панчулидзев вышел из дома. Однако чувство тревоги не покидало его. По дороге он старался держаться подальше от зданий, пристально вглядывался в прохожих – в каждом мерещился враг.
На бирже, несмотря на утро, было оживлённо.
Панчулидзев здесь оказался впервые. Он с интересом разглядывал большой четырёхугольный зал, в котором рядами стояли стулья. На них с непроницаемыми лицами восседали старшие маклеры, прислушиваясь к раздающимся то тут, то там предложениям ценных бумаг. Маклеры помоложе метались по залу, как угорелые. Они всем своим видом демонстрировали свою значимость, выкрикивая котировки продаваемых и покупаемых акций. На стене висела большая графитовая доска, на которой мелом записывались столбики непонятных Панчулидзеву цифр. Выше доски размещались часы с огромным циферблатом. На противоположной стороне поверху шла тесная галерея, очевидно, для публики. На неё Панчулидзев и поднялся в надежде оттуда разглядеть Наума Лазаревича среди этого людского скопища.
Не успел Панчулидзев подняться наверх, как маклер сам разыскал его.
– Здравствуйте, ваше сиятельство, – весело поблескивая маслянистыми глазками, сказал он, пожимая ему руку. Рукопожатие Наума Лазаревича было совсем иным, чем при первой встрече, – уверенным и крепким. От былой вертлявости маклера не осталось и следа. Чувствовалось, что здесь он – в своей стихии.
– Вижу, ваше сиятельство, вам всё внове, – заметил он со своим своеобразным акцентом. – О, биржа – это вряд ли создание Божье. Но какое это великое создание! – в его голосе звучали торжественные нотки. – Биржа – это особый мир, дорогой князь. Aureum quidem opus [28] … Здесь происходит множество всего: удивительного и трагического. Я видел, как за один, всего за один час миллионщики становились нищими, а человек без особого достатка делался обладателем огромного состояния. И самое главное, никто, даже дьявол, вам не объяснит, по какой это случилось причине… Биржевые слухи правят миром! Раз! И акции взлетели до небес, какой-то счастливчик успел получить свой барыш. Два – и то, что стоило десятки тысяч, уже не стоит и ломаного гроша… Слушайте старого Наума, он знает что говорит… Впрочем, время – деньги! Пойдёмте, ваше сиятельство, обсудим нашу проблему… – Наум Лазаревич сделал ударение на слове «нашу», что резануло слух Панчулидзева, однако он благоразумно промолчал.
28
Aureum quidem opus – столь прекрасное творение (лат.).
Они спустились в зал. Наум Лазаревич отворил одну из многочисленных боковых дверок. В небольшой комнате, перегороженной конторкой, восседал молодой человек, удивительно похожий на Наума Лазаревича. «Наверное, сын…» – подумал Панчулидзев. Наум Лазаревич сделал молодому человеку едва заметный знак, и тот, поклонившись Панчулидзеву, быстро вышел из комнаты.
– Денежные вопросы лучше решать без свидетелей, не правда ли? – Наум Лазаревич таинственно улыбнулся, обнажая жёлтые, неровные зубы и воспалённые десна.
Панчулидзев достал из пакета акции, протянул их маклеру.
Наум Лазаревич долго и внимательно разглядывал ценные бумаги, смотрел на водяные знаки на просвет лампы,
– Попробую для вас что-то сделать… Замечу, что это будет в нынешних обстоятельствах непросто. Но я попытаюсь, попытаюсь… Конечно, только ради лица, хлопотавшего за вас… И вы очень, очень правильно поступили, что по совету упомянутого лица обратились именно ко мне. – Наум Лазаревич заговорщически приблизился к Панчулидзеву и свистящим шёпотом спросил: – Простите моё любопытство, дорогой князь, что именно вы собираетесь делать со всем этим богатством, когда оно-таки будет реализовано? Надеюсь, вы не положите его в кубышку? Деньги в кубышке лежать не должны. Деньги должны делать деньги. Уж поверьте, я что-то понимаю в том, что говорю. Вот упомянутое прежде знатное лицо, известное вам, например, вложило весь свой капитал в железнодорожные концессии. Сейчас все умные люди так поступают. За этими железными дорогами – будущее… Вы, надеюсь, меня понимаете правильно?
Панчулидзев рассеянно кивнул и отстранился: Наум Лазаревич уже начал раздражать его своими советами. Да и упоминание о сенаторе было неприятно.
Наум Лазаревич, не найдя в нём благодарного слушателя, закончил довольно сухо:
– Зайдите через неделю-другую, ваше сиятельство. Впрочем, если наше дельце выгорит раньше, я сам извещу вас об этом…
Панчулидзев отправился домой. На душе у него по-прежнему кошки скребли. Конечно, это вполне объяснялось утренним происшествием, но внутренний голос подсказывал Панчулидзеву, что сегодня случится ещё что-то неприятное.
Он вошёл в квартиру и сразу почувствовал что-то неладное. Огляделся – все вещи были на своих местах. Однако ощущение, что здесь побывал кто-то чужой, буквально витало в воздухе. Панчулидзев прошёлся по комнатам, провёл пальцами по корешкам книг на полке. Пошелестел газетами на столе. Взгляд его упал на резную шкатулку. Он открыл её. На дне сиротливо лежала звёздная метка, а письмо Мамонтова исчезло.
Панчулидзев судорожно принялся искать его в ящиках стола, среди книг, в надежде, что сам взял письмо из шкатулки, перепрятал и просто забыл об этом. Он обшарил всю квартиру, но письма не нашёл.
Он спустился в лакейскую и спросил слугу, обычно убиравшего у него, был ли тот сегодня в квартире. Получил отрицательный ответ. Узнал у швейцара и Громовой, не спрашивал ли его кто-то нынче. И хозяйка, и швейцар в голос заверили, что никто не спрашивал, и вообще чужих людей сегодня не было.
Панчулидзев снова поднялся к себе и заметался по квартире. Его пробил холодный пот. Запоздало вспомнилась просьба Мамонтова уничтожить письмо сразу по прочтении. Конечно, ничего особенно секретного в нём не было, но там был адрес Радзинской. Он заскрежетал зубами от мысли, что теперь кто-то чужой и недобрый узнает адрес Полины, проведает о её знакомстве с Мамонтовым, доверившим и ей какие-то секреты. То, что нынешние происшествия связаны с Мамонтовым, Панчулидзев уже не сомневался. Тайное общество, письмо Николая и его записки, разглашающие масонские секреты… Всё это вполне могло послужить поводом для охоты за Панчулидзевым как посвящённым в эту тайну. И впервые за этот день он испугался по-настоящему. Не за себя самого, а за Полину: и ей теперь угрожает опасность!
Он торопливо оделся и бросился к её дому, с одним желанием – предупредить, защитить, спасти…
Полины дома не оказалось. Знакомая горничная сказала, что графиня в гостях и обещалась быть поздно.
Панчулидзев несолоно хлебавши вернулся к себе.
Снимая пальто, машинально проверил карманы. В одном из них обнаружил книжку в зелёном переплёте. Сначала обрадовался находке и тут же рассердился на себя: ведь опять не выполнил ещё одну просьбу Мамонтова – не сжёг эти его записи.
Он тут же спустился в истопницкую, где на удачу никого не оказалось. Панчулидзев открыл дверцу печи и стал вырывать из записной книжки листы и бросать их в огонь. В последнюю очередь он отправил в топку сафьяновую обложку и собрался уже уйти, когда на картонной основе обложки стали проступать буквы.