Звездный билет (сборник)

Аксенов Василий Павлович

В послевоенный убогий год мы как-то отправились туда за кирпичом для каких-то пионерлагерных построек. У нас был большой баркас, и мы, старшие пионеры, сидели на веслах. Иначе как на лодках в Свияжск было не добраться. Городок помещался на острове в устье Свияги, с одной стороны его омывала свияжская тихая, илистая, несущая цветение мордовских лесов вода, с другой крутая волна Волги-матушки, в те времена еще столь же крутая, сколь и прозрачная, чистая, без нефтяных пятен и мазутных колобашек.

Издали казалось, что подгребаешь ко граду Китежу. Многочисленные маковки церквей и колокольные башни создавали устремленный вверх средневековый силуэт. Высадившись, однако, мы увидели, что купола сквозят прорехами, колокольни

полуразрушены, кресты погнуты и поломаны, а город вымер: остатки булыжной мостовой заросли высоченным чертополохом, безмолвны покосившиеся дома с выбитыми стеклами и пустые дворы, ни кошек, ни собак, ни домашней птицы. Как будто тут чума прошла…

Пионерам стало не по себе посреди безысходной этой юдоли, все примолкли. Затих и начальник нашего лагеря, однорукий инвалид войны Прахаренко, обычно сыпавший солдафонским советским юмором типа «Я вас научу родину любить», или «Дадим стране угля, мелкого, но много», или «На чужой жопе в коммунизм никто не проедет»… и так далее.

Вскоре, разумеется, пионерская фантазия стала оживать, в подвалах уже мнились детям склады оружия, может быть, даже времен покорения Казани, в торговых рядах можно было вообразить какие-нибудь там засады «беляков». Ожил и начальник, начал похрюкивать, гудеть большущим своим носопырой в адрес физрука Лидии. Последняя одна, кажется, не поддалась никаким влияниям заброшенного града, а только лишь сбросила быстренько юбку и кофту, чтобы и здесь не упустить солнца, ибо была она фанатиком загара, ловила каждый луч, да, собственно говоря, ради загара и в пионерлагерь-то приехала, чтобы осенью, трижды ха-ха, поразить весь факультет.

Вдруг до нас донеслись некоторые звуки, увы, не щелканье затворов, не звон шпаг, а самые обыкновенные детские голоса, какое-то хоровое пение, игра на аккордеоне… Мы явно приближались к какому-то детскому учреждению. В загадочной глухомани, оказывается, тоже размещались какие-то задрипанные пионерчики, вроде нас самих.

Детское учреждение, однако, оказалось не совсем обычным — Свияжский детский дом слепых. Мы приблизились к единственному на острове заселенному дому — длинное двухэтажное строение с обвалившейся штукатуркой, чугунные перила крыльца погнуты, будто их пытался вязать в узлы какой-нибудь сверхмощный орангутанг, но из окон, однако, пахнет прогорклой пшенной кашей, и мелькают внутри под закопченными сводами ребята в одинаковых бумазейных пилотках.

Вышел директор детского дома, тоже инвалид войны, руки, впрочем, целы, но нога на протезе. Оба начальника присели на крыльце, закурили, заговорили по-свойски — где воевал, кого знал, — они очень хорошо, по-товарищески смотрели друг на друга, и я впервые почувствовал симпатию к нашему Прахарю с его вечной словесной жвачкой во рту, впервые подумал, каково ему без руки, пусть жлоб, пусть солдафонище, но ведь наверняка не без ужаса иной раз посматривает на культю.

Поговорив о войне, начальники перешли на нынешние профессиональные темы как руководители близлежащих детских учреждений. Да как же вы тут проживаете, островитяне, удивлялся наш начальник, ну летом еще туда-сюда, но зимой-то? Зимой как раз сподручнее в смысле снабжения, возразил их начальник, саночки есть, лошаденка, а то иной раз и грузовичок из Зеленого Дола по льду пропилит, а вот летом баркас достать почти без возможностей. Кадры небось у тебя текучие, не без важности задал вопрос наш начальник. Он бросал по сторонам вороватые взгляды, выискивая Лидию, а потом, обнаружив ее совсем неподалеку, непонятным образом исказил свою малопривлекательную пасть.

Физручка между тем, не обращая ни на кого внимания, загорала, прислонившись к стене заброшенной церкви. Лицо с закрытыми глазами поднято к солнцу. Спортивные ноги и руки слегка подвывернуты, чтобы загорали не только наружные, но и внутренние поверхности.

Кадры? Начальник слепых был этим

вопросом почему-то слегка смущен. Нет, браток, кадры тут у меня стабильные, техническим персоналом полностью укомплектован. Да чем же ты их держишь в здешней-то разрухе, удивился наш начальник.

Начальник слепых замялся с ответом, но тут вдруг поблизости брякнуло железом по железу, некое подобие звона. Из детского дома, на ходу вытирая руки и поправляя платок, шустро выскочила старушка-оборвашка, просеменила через улицу и потянула скрипучие церковные двери. Удивительно — полуразрушенная церквушка, на которую опиралась наша солнцепоклонница, оказалась внутри живой: там теплились свечи, поблескивала тусклая позолота алтаря; донеслись старушечьи голоса, выводящие нечто загадочное для пионерских ушей «…и ныне… и присно… и во-о-о-ве-ки-и…», запахло изнутри чем-то вроде канифоли…

Вот этим и держим здешние кадры, смущенно сказал одноногий начальник. Одна церквуха осталась да попик еле живой, почитай, на сто километров в округе. Наука повсюду восторжествовала, это известно. Здесь раньше-то, в Свияжске, три собора было, два монастыря, малых церквей до десятка, торговля шла немалая перевалом на мари и мордву, русский капитализм проводил колониальную политику. Сейчас, конечно, ничего нету, потому что не нужен народу этот остров. Пока еще мы вот здесь слепых учим, а как переведут нас в Зеленый Дол, совсем здесь все илом затянет. Без надобности. Однако пока что здесь живем, а монашки остаточные у нас в техничках числятся. Между прочим, показатели по санитарии и гигиене у нас первые в районе.

Засим начальник слепых пригласил нашего Прахаренко внутрь удостовериться. Вскоре из окна первого этажа донеслись до нас бульканье влаги и громкие голоса обоих начальников. Наш пригласил слепых музыкантов к нам в «Пустые Кваши» на Большой костер по случаю праздника флота. На рейде большом легла тишина, и море окутал туман…

Пионеры, сообразив, что до кирпичей теперь дело дойдет не скоро, разбрелись по городку, разумеется, в поисках кладов. Мы с Яшкой прошли тихонько в церковь и встали в тени у стены, на которой смутно обрисовывался абрис продолговатого лица с большими коричневато-золотистыми глазами. Шапку сыми, сынок, шепнула старушка-мышка Валевичу, и тот торопливо стянул свою пилотку.

Здесь было не более дюжины свияжских монашек, техничек, как их называл начальник, то есть нянечек, и один старенький, сухой и слабый батюшка. Они пели все вместе «Господу помолимся, Господу помолимся, Господу помолимся… во имя Отца, Сына и Святого Духа…», и удивительным покоем освещены были их лица… полный покой, ни тени тревоги, а ведь нам они казались беженцами, изгнанниками, тайно творящими подозрительный какой-то ритуал.

«Мир всем вам», — тоненьким голоском возгласил священник, подняв кадило. И мне вдруг показалось, что это и меня касается, что это и на мою долю ниспосылается мир, и в душе у меня, то есть где-то внутри, то есть просто не знаю где, шевельнулось нечто похожее на восторг или, скажем, на короткий всхлип восторга, и в этот миг я, загорелый мускулистый пионер и начинающий баскетболист, вдруг ощутил свою общность, может быть, и полное единство с замшелыми свияжскими старушками, общую детскую благодать под какой-то могущественной дланью.

Кажется, и Яшка испытал что-то необычное, мы потом никогда с ним впечатлениями о свияжской церквухе не делились и даже не упоминали ее никогда, а это, безусловно, тоже о чем-то говорит.

Впрочем, должен признаться, что мы очень скоро забыли этот короткий восторг непонятного свойства. Выйдя из церкви, мы обнаружили пропажу нашей физручки, а ведь она была у нас под постоянным секретным наблюдением. Мы помчались сквозь лопухи мимо покосившихся избенок и монастырских оград с проломами, за которыми угадывалась юдоль еще более тоскливая, чем на этих бывших улицах бывшего городка. Мы мчались…