Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)
Шрифт:
– Ты полоумный, - изрекла жена.
– Ей-богу, эти мужчины только и способны, чтоб на них, как на пугало, надвигать соломенные брили. Ты только подумай, куда это глупое дитя может уйти от нас!..
– А вот и уйдет!
– ответил я почти со злорадством.
– Перестань болтать глупости, а то я вынуждена буду принять меры!
Какие могут быть эти "меры" - я не знал. Моя жена, кажется, еще не била меня.
– Наша ясная панна идет к вдовцу Роману Ступе в наймички. Смотреть за детьми.
– Бож-же
– заломила руки Евфросиния Петровна.
– Вытирать носы чумазым ступенятам!.. Ты с ума сошел! Это твое влияние! Кто еще иной мог вбить ей в голову такие аморальные мысли?.. Делай, мол, что хочешь, не слушай старших - то есть меня, - отплати злом за ее - то есть мое! добро!
– Что ты, мамочка?
– искренне удивился я.
– Просто в этой девушке проснулся материнский инстинкт, и она стремится удовлетворить его хотя бы с чужими детьми.
– Но это же... это биологизм!
Откуда взялось это слово на устах лучшей моей половины, я так и не определил. Это было выше - не моего, а ее!
– разумения.
Но слово прозвучало, кажется, кстати.
– Конечно, мамочка, а почему бы не признать за женщиной и такого права? Ты, кажется, тоже стремилась стать матерью? Или это все были шутки?
– Но для этого мне пришлось исковеркать свою жизнь, выйдя за такое чучело, как ты! А она... пускай бы выходила замуж за того самого Ригора и имела бы на печи - собственных!
– хоть целую кучу!
Я уже был не в состоянии пересказать ей свой разговор с Полищуком. Только вздыхал и мучился. А это вызывало еще больший гнев на мою голову со стороны лучшей из представительниц прекрасного пола.
– Это ты виноват, ты! Просто выгоняешь ее!
– бушевала жена.
Кто в состоянии утихомирить разбушевавшийся океан? Моя ладья кренилась, меня заливало водой, я шел ко дну и готов был хвататься за спасительную соломинку.
– Может, мамочка, она еще передумает...
В тот же вечер Ядзя, плача безутешно, целовала руки Евфросинии Петровне, бормотала - проше... проше...
– и все-таки ушла.
И мы с женой, забыв даже, что есть у нас еще последнее утешение Виталик, остались сиротами.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой автор констатирует, что хозяйской
дочке везет больше, чем бесприданнице-панне
Еще вчера стреноженные лошади паслись на всходах.
Поутру стебельки покрыло белым налетом инея, а вечером началась легкая пороша. Тончайшие хлопья снежинок, словно просеянные сквозь редкое сито, опускались с серого неба и таяли на взъерошенных крупах коней. И когда в сумерки сходились на поле мужики с недоуздками забирать своих коняг в конюшни, их сермяги отсвечивались серебристой парчой, а на верхушках меховых шапок словно выложил кто пушистые белые гнезда.
– Добрый вечер, Тилимон Карпович!
– А и вам того же! Должно, это уже и ляжет.
– А как же. Пора. Хорошо, что на мерзлую землю.
– Точно. Зеленя
– До чего ж буйные этой осенью! Уже и коров с телятами пускал, и коней... Тр-р-р, холера тебя, прости господи, забери!.. Путы намокли, хоть грызи зубами!..
– Слыхали вы, весной землемера привезут. Уже и списки составили.
– А по мне - так без надобности он. Меряют, меряют, будто земля шире становится.
– Э-е-е, Тилимон Карпович, у вас, может, и еще десятин несколько отмахнут! Вы слыхали - по десятине на едока...
– Ели б их, прости господи, черви!.. Эх, хоть и боимся бога, да лихое слово само на язык просится...
– Еще и в четыре руки делить будут. Четырехполье - о!
– Это чтоб толоки меньше? Ну и ну! Вот деды наши и прадеды испокон веку в три руки хозяствовали. Ведь - толока! И землица отдохнет, и скотину есть где пасти, и опять же - пока пасется - пометом сама и удобрит... А они, анахфемы, - штыри руки! Разодрало б их, прости господи, начетверо!
– Ну, это уж как сход крикнет! Наро-о-од!
– А, тут хоть караул кричи - властя на своем поставят! Комнезамы гавкнут, прости господи, и все. На свое повернут, а им, каэнесам, хоть в десять рук. Все одно нечем вспахать. Только бы у хозяев уродило, чтоб подешевле взять для комиссаров!
– Ну, это уж вы, Тилимон Карпович, не с того боку кабана смалите! Власть теперь народная. Что народ скажет - то и делают!
– Народ! Одна пролетария да вшивые комнезамы!
– Ну, Тилимон Карпович, и комнезамы тоже люди! Я вон тоже в комнезамах, а чем хуже вас?
– Да-а, гусь - не про вас будь сказано - свинье не товарищ!
– А с гусака перья общипывают, Тилимон Карпович! Вон вас не только ощипали, но и крылышки подрезали!.. Чтоб высоко не взлетали!
– Заразы, прости господи, вот что!
– Тилимон Карпович валится животом на кобылу, дрыгает ногами, кряхтит с облегчением, усевшись, и бросает через плечо: - Общипывайте, общипывайте! Примем тернии до конца!.. Да только вон Польша да Англия! А это надо брать в унимание! И у них землю поделят. Ха-ха-ха! В штыре руки!.. Н-но! Чтоб тебе комнезамы, прости господи, копыта объели!..
А снежок все сеялся и сеялся. И забелело поле, тихое и безлюдное, и следы уже позамело. Спит заснеженный мир...
А село еще не спало. И хотя в большинстве хат света не было - что у лавочника Миколы Фокиевича, что в кооперации керосин в одну цену, - улицы полны гомона и смеха: девки и парубки ходили группками, боролись, барахтались - мала куча, играли в снежки, а некоторые, вытащив из сараев санки своих меньших братишек, спускались с горы на лед.
Этой забавы поначалу стыдились те, кто помладше, а когда увидели, что и парубки и девки постарше не стыдятся лететь вверх тормашками в снег, налетая санками друг на друга, так и "лягушата" стали присоединяться к галдящему обществу.