Звезды на крыльях (сборник)
Шрифт:
Видимость стала хорошей, и я занялся разведкой. Вынув из планшета карту крупного масштаба, нанес на нее железнодорожный состав и бронепоезд, двигавшиеся на юг, зафиксировал расположение пехотных и артиллерийских позиций в районе станции Арарат с двумя установленными на небольшой возвышенности орудиями. Крупных скоплений войск не обнаружил. Да и вообще вся эта часть долины Аракса словно вымерла. Ни на полях, ни в садах, ни в селениях не было видно ни одного человека. Даже самолет, который наверняка появился здесь впервые, не привлек, казалось, ничьего внимания, несмотря на то что теперь мы снизились и шли совсем на небольшой высоте. Какой же опустошительной была война в этих местах!
Наконец показалась Нахичевань. Подлетев к отмеченному тремя белыми квадратами и стрелой аэродрому,
Со всех сторон к нам бежали люди…
Описывая так подробно наш полет и подготовку к нему, я хотел показать, что мы старались сделать все возможное, чтобы не потерять ни одной минуты времени. Но, несмотря на это, с момента получения радиограммы прошло трое суток. Как нам рассказали после, радиограмму Серго Орджоникидзе о высылке самолета с золотом в Нахичевани поняли дословно, то есть, что самолет уже вылетел, и поэтому все ждали его с минуты на минуту. Трудно описать настроение людей, когда минутам ожидания нет конца, когда эти минуты превращаются в длинную вереницу часов и суток. Понять и оценить такое состояние может только человек, побывавший в подобном положении - с его мгновенными переходами от буйной радости при виде летящего самолета к отчаянию, когда он оказывался пролетевшей вдали птицей, или когда возникший где-то звук мотора летящего самолета, вместо того чтобы приблизиться, растворялся в воздухе. И в самый последний момент, когда, казалось, надежда уже окончательно потеряна, над головами бойцов на небольшой высоте появился самолет с ясно видимыми красными звездами…
Золото, привезенное нами, приняли члены ревкома Армении и тотчас использовали для обмена на баранину, рис, муку, сахар. Листовки же немедленно пошли по рукам.
Нас с Мельниковым буквально сняли с самолета и повезли на передовую. Мы недоумевали: зачем это? Оказывается, показывать измученным бойцам живых красных летчиков, привезших весть о близкой победе.
Много волнующего и трогательного пришлось нам тогда пережить. Именно от нас бойцы услышали, что война в Грузии кончается и что к ним уже подходят на помощь части Отдельной Кавказской армии.
Этот полет был последним в боевой работе авиации Отдельной Кавказской армии. Президиум ЦИК Армении охарактеризовал его как «исключительный подвиг перед трудящимися». [91]
И. У. Павлов. Коммунисты мне ближе всех{6}
1. В 1917 году
Начиналась осень 1917 года. Наша авиагруппа стояла примерно в тридцати пяти километрах от фронта, в деревне Ковалевке. Это было совершенно глухое место, где целыми неделями не появлялся ни один человек с фронта. Тем не менее к нам просачивались волнующие известия. Чувствовалось какое-то большое внутреннее напряжение в армии и во всей стране. Бросались в глаза настороженность и резкая отчужденность в отношениях солдат и офицеров. Авиагруппа регулярно вела боевую работу вплоть до отступления армий Юго-Западного фронта на реку Збруч и перехода группы в местечко Дунаевцы Каменец-Подольской губернии. В авиагруппе политической пропаганды не было, да это и понятно: она по своей боевой работе считалась в царской авиации самой знаменитой и была своего рода воздушной гвардией с наиболее крепким составом летчиков. Тут, безусловно, было немало махровых черносотенцев.
Доходящие до
Никто, конечно, не летает и не собирается этим заниматься. Командира группы Казакова совсем не слышно; он даже не показывается на глаза. Чувствуется, что подходит жестокая пора. Надо что-то предпринимать. Но из случайных разговоров и встреч ничего нельзя установить. Под видом отпуска я решил добраться до Киева и там ориентироваться в обстановке. [92]
На второй же день по приезде в Киев начал ходить на всевозможные собрания и митинги. У железнодорожников в депо, у арсенальцев, на улицах - везде митинги, собрания. Захватывали ясность и убедительность, которые отличали большевистских ораторов. Кроме того, это были люди, близкие мне по крови и духу, - рабочие и измученные войной солдаты. Я перечитал за эти дни десятки листовок, воззваний, газет, где широко разъяснялось, что такое Советская власть, диктатура пролетариата и пролетарская революция. Неоднократно бывал на собраниях другого порядка, где действовали другие силы - силы контрреволюции. Тем показательнее, тем убедительнее становились большевистские лозунги, воззвания. Для меня стало ясно, что среди чиновников и торгашей, крупной и мелкой буржуазии царит животный страх потерять свои привилегии, что они готовятся самым беспощадным образом расправиться со всеми, кто угрожает этим привилегиям, и в первую очередь с большевиками.
Но не успел оглянуться, привести в порядок бушевавшие во мне мысли и кое-что проверить, как мой отпуск подошел к концу и необходимо было покинуть Киев. Вернувшись в группу к 1 октября, я застал там прежнее дикое пьянство.
Казаков держался в стороне и не участвовал в этой разгульной компании. Он, видимо, вынашивал в себе думу, как лучше отомстить «серой скотине» за ее бунты. В то же время я проникся убеждением, что при решительных действиях нам легко удастся расправиться с этими золотопогонниками.
Известия об октябрьских событиях в Петрограде и Москве были для нас неожиданны. Никто из солдат нашей группы не мог сообщить что-нибудь о том, как развернулись эти события. Ничего определенного нельзя [93] было узнать и через рабочих активистов местной суконной фабрики, с которыми я почти ежедневно встречался. И все же мы приняли решение быть готовыми в течение тридцати - сорока минут вывести в расход всю нашу материальную часть - самолеты, моторы и пулеметы - на тот случай, если офицеры-летчики будут втянуты в контрреволюционное выступление. Этот вопрос несколько раз тщательно обсуждался на узких совещаниях с мотористами. Задумали так провести это дело, чтобы офицеры не могли о нем догадаться, а именно: одну часть самолетов держать в таком состоянии, чтобы невозможен был вылет с аэродрома вообще; другую - чтобы моторы могли завестись, но, опробованные на большом газу перед взлетом, сразу же отказали; а третью (для наиболее заядлых контрреволюционеров) - чтобы самолеты, поднявшись в воздух, через десять - пятнадцать минут полета потерпели аварию.
Кое- кто предложил подобраться ночью к палаткам и сжечь все хозяйство. Я решительно возразил против этой меры и как летчик (в группе Казакова были лучшие самолеты во всей царской авиации), и потому, что как-то инстинктивно чувствовал: это оружие еще нам пригодится.
Появился приказ № 1 о снятии погонов и об уничтожении офицерских привилегий. Командиры стали выборными.
Кандидатов в командиры оказалось всего два: Казаков и я. В результате голосования перевес остался за мной. Я стал демократическим командиром авиационной группы армий Юго-Западного фронта.
Огромная ответственность легла на мои плечи. Первым своим приказом по группе я потребовал немедленно снять погоны тем офицерам, которые до сих пор этого еще не сделали. Запретил выдавать кому бы то ни было спирт без моего личного разрешения. Начал наводить порядок в несении караульной службы в гарнизоне.
Надо было ехать в Проскуров, в революционный комитет 7-й армии, чтобы получить необходимые инструкции о моих правах и обязанностях и выяснить, что делать дальше с группой. К этому времени летчики-офицеры уже фактически разбежались. Они уходили потихоньку, в одиночку, обычно по ночам. [94]