Звуки цвета. Жизни Василия Кандинского
Шрифт:
– Эй, ты! Анчутка косоглазая! Отдай рукавичку!
Да куда там! Захохотал, умчался, быстро припечатывая снег мягкими торбазами. Смуглый, скуластый, узкоглазый – князя Гантимура кровь, порода гордая да твердая. А характером бесстыжим, варначьим – в отца, ссыльного Петра Кандинского. Переплелись, перемешались в Петровых детях бурные жаркие струи лихих кровей. В хитрых глазах младшего уже читалась судьба каторжная. Но это только старая шаманка видела. Знала и то, что разбойным промыслом внук богат и знатен будет и что богатство его рухнет враз. Она на много-много лет вперед умела разглядеть будущее, не на
Она вышла камлать. Бубен подняла, ударила – зазвенело, загудело, завыло. Народ стал вокруг: тунгусы и с ними русские, разбойничье племя, воры да душегубцы, да те, что у царя урвать хотели, свою правду в народе насадить. Однако местные давно считали их своими – сами привыкли и чужаков приучили принимать таежный народ.
Русские не раз уже видели камлание и все равно пугались. Только один смеялся над шаманами и над верующими в их силу оленьими людьми. Тот самый Петр, с дальней реки Конды родом. Там все такие были – большие, сильные и грозные, как медведи, ничего не боящиеся: ни шамана, ни зверя, ни ссылки, ни каторги, ни морозов-метелей, ни иного лиха.
Самого Господа Бога Петр не боялся: разбойничал, церкви грабил, вот и попал в Нерчинский острог. А ему нипочем! Оттого сила шаманская и не брала его, оттого и не смогла воспрепятствовать Ульху, когда он забрал из племени ее дочь, самую красивую тунгусскую девку, которую русский поп нарек именем Варвара. Только так ее никто не звал, звали Кукoлло – Варежка. Потому, что родилась она крохотной, с варежку, не чаяли, что выживет.
Как такое случилось? А напала тогда на стойбище болезнь лютая, от которой хрип голос и давило горло. Ее ссыльные принесли. Сами они тоже, бывало, хворали, но поправлялись и были крепче прежнего. А тунгусы умирали.
Стали чаще появляться по тайге верхние могилы – арангасы. Сколько ни уговаривал русский поп хоронить умерших по христианскому обычаю – в земле, окрестившиеся тунгусы все равно поднимали долбленые гробы высоко на лабазы между деревьями. Да и как копать могилы в снежные зимы, в лютые морозы? Русские для этого жгли костры, разогревали землю, а охотники ругались: зверь много дыма не любит, далеко уходит.
Когда умерли подряд несколько сородичей, пришли к Ульху люди: помоги! Зови духов, надо болезнь из стойбищ выгонять!
Надела шаманка на голову корону с оленьими рогами, взяла в руки бубен, взмахнула колотушкой… Долго камлала, кружилась, тряслась, на землю падала, с духами на их языке говорила, а в животе дитя ворочалось… После того камлания ни один тунгус больше не заболел, только самой шаманке нездоровилось. Вот и родила она до срока, едва растопило снег нежаркое весеннее солнышко.
Знала Ульху: если не поднимет девочку в первый день ее земной жизни, не даст ей новую силу, появится еще одна высокая могила меж берез…
Муж принес колоду и наточил топор, чтобы выдолбить гробик для дочки.
– Убери! – закричала Ульху, глазами со злостью сверкнула, ногой топнула, хотя раньше лишний раз не смела на охотника Деханая глаз поднять…
Но недаром она была самой сильной шаманкой в Гантимуровом роду. Ночью родила, а на рассвете унесла полуживую дочку в верховье ручья, окунула в студеную воду. А та даже не плачет… Висит в руках у матери, как выделанная беличья шкурка, глазки
Положила Ульху дитя в мягкий мох. Ходит вокруг, дышит тяжко, стонет, хрипит да вскрикивает сойкиным голосом. Гантимуров тотем был такой: сойка – птица-пересмешница, яркая, шумная да разбойная. И с волчьей добычи свое урвет, и у медведя поживится.
Все выше солнышко, все уже делает Ульху круги вокруг дочери, все ближе к ребенку, все громче, все страшней дикий голос матери…
Лосиха умчалась прочь, услышав. Рысь с испугу взобралась на высокую сосну, затаилась, замерла. Волки настороженно выглядывали из-за кустов поодаль, близко не подходили. Только сойка не боится, рядом летает, с ветки на ветку перепархивает, жалобно кричит, стонет и плачет вместе с матерью. Уронила младенцу на лицо легкое голубое перышко. А оно не дрогнет, не колыхнется на бледном крошечном ротике – не дышит дитя…
Вот уже день к закату, вот ночь подбирается… Ульху не остановилась ни разу, не присела, воды не глотнула, только губы в кровь кусает. Вдруг пала рядом с дитем, корчась, потом будто бы умерла…
Очнулась Ульху от плача младенца. Сойка мечется рядом, кричит, зовет! Встала, отгоняя тяжкую боль, отряхивая слабость… Взяла девочку, прижала к груди, укутала. Ребенок жадно схватил ожившим ротиком сосок.
Это мать-шаманка родила ее заново, здоровой и сильной.
Росла Куколло как цветочек, красивей не было ни в селе, ни в тунгусском стойбище! Ее соболью шапку мать оторочила оранжевыми, черными, белыми и голубыми сойкиными перьями, нагрудник расшила серебряными монетами, торбаза украсила цветным бисером.
Едва стукнуло девочке шестнадцать, приметил ее русский ссыльный великан. Он привел Деханаю десять оленей, а перед чумом бросил пеструю оленью шкуру. Ступила на шкуру Куколло – стала невестой. Надел ей на шею Петр серебряное ожерелье, посадил на белую важенку и увез в свой дом…
Ульху рано стала учить дочь шаманскому искусству, чуяла в ней силу. Она и сама когда-то только помогала матери в камлании, а вот теперь со всех таежных приделов идут к ней люди за помощью. Стадо ее оленей теперь самое большое в ближней и дальней тайге. Деханай и сам ловок и удачлив в охоте, да за помощь, за лечение, за камлание дорогую пушнину, дичь и рыбу несут в его чум люди…
Нынче видела шаманка необыкновенный сон. Вдали, на краю неба, светился и сиял красками начинавшийся восход. Она слышала его – так же, как и звенящие струи ручья, свистящую метель, поющих весной птиц.
Сойка летала по ярко-голубому, роняя алые сполохи, а голос ее был нежно-сиреневым, серебристо-белым, жарко-оранжевым, и пронзительным, и светлым, и легким… Но вот краски начали умирать, сойка застонала, заплакала, как женщина, сложила крылья, падая в темноту… А из темноты выплыл на могучих крыльях орел, перья его светились переливами золота. В когтях он держал измученную мертвую сойку. Головка ее бессильно свесилась, крылышки, испачканные кровью, повисли… Орел сделал два плавных неспешных круга в рассветном небе. Вдруг сойка шевельнулась, открыла глаза, встряхнула грязные перья и выпорхнула из когтей орла. Вокруг опять сияла синева, перемежавшаяся алыми, пурпурными и розовыми мазками. Яркое птичье одеяние было свежим и гладким, оживший голос – высоким, радостным и смелым.