Звуки цвета. Жизни Василия Кандинского
Шрифт:
– Меня зовут Верочка. А вы Васенька. – Она щебетала без умолку, а Вася только кивал, или вставлял робкое «Да», или «Нет».
– Вам сколько лет? Пять? Шесть? А мне скоро восемь. Через неделю мое рождение. Вы непременно приезжайте! У нас красивый сад. Мы устроим пикник на берегу пруда. У нас большой пруд. А у вас небольшой. Вы в каком месяце родились?
– Не знаю… – растерянно сказал Вася.
– Вася родился в декабре, – послышался позади птичий голос.
– В декабре? Зимой? У, как скучно! Нужно рождаться весной, когда солнышко!
– А зимой зато снег! – заспорил Вася.
– А весной цветы!
– А зимой
– А весной… А весной…
– А зимой…
Мальчик растерянно замолчал, но Аня сразу пришла на помощь:
– Зимой тройка и сани!
Вася почувствовал себя победителем в таком важном споре. А Верочка вдруг вскрикнула:
– Ой, смотрите, лягушка! Наверное, кусачая! Я ее боюсь! А вы боитесь?
– Совсем не боюсь! – сказал мальчик и погнался за лягушкой. Девочка бежала позади, крича:
– Лови ее! Хватай ее! Держи ее!
И он отважно бросался вперед. А Верочка заливалась смехом, когда лягушке удавалось выскользнуть из его неловких ладошек.
Хитрая лягушка стремилась к пруду. Храбрецу удалось схватить ее за лапку, но вместо ожидаемой похвалы он услышал испуганный визг, сам испугался, сделал шаг назад, поскользнулся на илистом берегу и шлепнулся в воду. Но лягушку не упустил. Аня мгновенно выхватила его из воды, при этом сама едва не потеряла равновесие и гневно обернулась на Верочку.
По дорожке к ним со всех ног бежала няня Глаша.
– Что случилось?! Что вы кричите?! Бросьте эту грязную лягушку, Василий Васильич! Напугали барышню! Не кричите, барышня, лягушка не кусается! Ах, беда! Ножки промочили!
Поздним вечером гости разъехались. Остались только тетушка Елизавета с дочерью.
Ночью у ребенка начался жар.
А ранним утром застучали по дорожке конские копыта: приехал лучший одесский врач, доктор Шеломовский. Васе сквозь больной бред он показался похожим на гордого гуся с высоко поднятой головой на длинной шее, с внимательными желтовато-карими глазами и черными бровями вразлет. Доктор прижимался прохладным ухом к Васиной спине, велел то дышать, то не дышать, то глубоко вдохнуть, то покашлять.
В дверях стояла тихонько плачущая Аня.
– Не плачьте, барышня, – сказал доктор, – поправится ваш братишка.
– Кузен… – прошептала девочка.
– Ну, кузен. Кузенчик. Кузнечик. Будет скакать и прыгать пуще прежнего!
Впрочем, мальчик еще долго был слаб. Он много спал, а когда просыпался, рядом видел не только маму, но и Аню. Девочка старалась сама подать ему питье, присаживалась на край постели, держала за ручку, переворачивала подушку прохладной стороной. Иногда напевала ему песенки птичьим своим голоском. А иногда с ним оставалась няня. Ребенок капризничал и просил рассказать ему сказку. Няня начинала:
– Жила-была Нюрочка-девчурочка…
– Нет! Не такую! Эту я знаю!
– Жили-были старик со старухой…
– Нет! Эту не хочу!
Аня входила быстрыми легкими шагами, присаживалась на край кровати:
– Я расскажу. Вот послушай. Тише, не плачь, послушай. Я расскажу тебе про Лоэнгрина. Однажды король узнал, что дети его друга, доброго герцога, остались сиротами…
Иногда она переходила на немецкий:
Ich will von keiner Freude wissenMuss ich des Grales Anblick missen…Es sei mein einz`ges Streben,Fortan mein ganzes Leben [1] .1
Мальчик утирал кулачками слезы и завороженно слушал, пытаясь бороться со сном.
Просыпаясь и не находя кузину у своей постели, первым делом спрашивал, где она. А если она была рядом, просил:
– Расскажи, что было дальше! Аня, пожалуйста, расскажи!
– Расскажу, только обещай хорошо покушать!
– Обещаю! Обещаю!
И мужественно старался справиться с содержимым тарелки.
А после нередко задумывался и просил:
– Расскажи, пожалуйста, еще про Лоэнгрина! – или вдруг начинал расспрашивать: – А почему Лоэнгрин не хотел, чтобы его имя знали?
– Потому, что ему не нужно было поклонение и обожание, ему нужно было, чтобы его просто любили!
– Мне тоже не нужно поклонение и обожание… А просто чтобы любили, – вздыхал мальчик.
Его мама уезжала, покидала Одессу, покидала маленького сына, прощалась с ним и, целуя, говорила, что она его обожает…
– Мама! – с дрожью в голосе, со слезами спрашивал мальчик. – Ты надолго уезжаешь?
– Дорогой мой! Я буду пока здесь неподалеку! Я буду приходить по вечерам, укладывать тебя спать, рассказывать сказки. Мы будем видеться часто!
– Мама! А зачем?! А почему?! Я хочу, чтобы ты была всегда! Здесь, с нами! Я не хочу быть без тебя, и папа не хочет!
Мама опускала глаза.
Их встречи становились все реже…
Если Вася начинал плакать, отец говорил:
– Пойдем-ка, сынок, я тебе корабль нарисую. Хочешь?
Он доставал листы плотной белой бумаги, усаживал мальчика за стол. Ребенок завороженно следил за руками отца, красивыми, изящными. На среднем пальце правой был тяжелый перстень. И эти руки творили волшебство. На листе появлялся силуэт парусного судна с высокими мачтами, с устремленным в неведомое бушпритом, с капитанским мостиком и рубкой, с пенными волнами под килем и чайками в небе за кормой.
Или вдруг на бумаге вырастали из ниоткуда высокие сосны, бежала бурная речка, на берегу появлялись маленькие, как игрушечные, домики с красными крышами, церковь с крестом, сопка и дорога вдоль нее.
– Это что? – спрашивал Вася, и отец отвечал:
– Родина моя. Село Бянкино Нерчинского уезда. Здесь мое детство прошло.
Он усаживал сына на колени и тихонько пускался в воспоминания о далекой забайкальской слободке, где рос до тринадцати лет.
Там по весне под необъятными вековыми стволами кедров и сосен ярко пылают пурпурно-розовые заросли багульника, а высокий берег бурной глубокой Шилки светится нежным розовато-белым цветом дикого сибирского абрикоса. Плоды его не съедобны, но на них настаивают самогон, и он делается целебным – лечит суставы и мышцы старикам, а молодым дает медвежью силу.