Зябрики в собственном соку, или Бесконечная история
Шрифт:
— Так, Ершан, ты мне расскажешь, как же так твое путешествие закончилось, что ты на барахолке вещами торгуешь?
— Не торгую, а покупаю.
— Это второй вопрос: точно помню, что у тебя денег даже на билет не было, а тут вдруг на такой шикарный костюмчик хватило… У меня у самого такой в семидесятых был. Откуда деньги?
И, хотя вопрос был задан веселым голосом, но мне почему-то показалось, что врать не стоит.
— А вы обещаете не вставлять меня в какую-нибудь свою книгу? Мне не очень нравиться быть литературным героем.
— Обещаю, что если и вставлю,
Успокоил, блин…
— Ну? Я жду рассказ о необыкновенных приключениях, погонях, схватках, найденных кладах и обретенной любви. Или все гораздо банальнее и ты просто по карманам смыкал?
— Ну…
Я открыл рот, чтобы сказать, что жизнь у меня получилась гораздо скучнее, чем все вышеописанное — и закрыл рот. А ведь, если подумать — то у меня и вправду все это было, и погони и схватки и сокровища… Разве что любви я пока не встретил.
— Все же карманы? — неправильно понял мою задумчивость писатель.
— Да нет, я думал, что у меня скучная и неинтересная жизнь, пока не попытался выстроить рассказ. Как-то все получается так, что скуки и неинтересности в ней немного.
— Это потому что неинтересных людей — нет. В жизни любого человека столько событий, что хватит на захватывающий роман. Давай-ка в пивную зайдем, ты мне все вкратце подробненько и расскажешь.
Мы сели за столы, взяли по паре пива и бумажный кулек мелкой соленой рыбки, мне неизвестной — я пробовал питерскую корюшку, это не она[1] — и я коротенько, но во всех подробностях рассказал товарищу Птичкину о том, что произошло со мной после короткой встречи с ним в поезде.
— Ищешь и продаешь ненужные вещи, значит…
— Все лучше, чем попрошайничать или там воровать.
— Да нет, я тебя не осуждаю. Просто думаю, что просить о помощи, когда ты в ней нуждаешься — не стыдно.
Я развел руками:
— Я не могу просить. Натура не позволяет. Такое уж суровое талганское воспитание. Мне отец всегда говорил: «Никому не верь, ничего не бойся, никогда не проси».
Отец мой, кстати, хотя талганцем и не был, но говорил именно так. И нет, он не был уголовником[2] — он был экономистом. Хотя даже наши дворовые алкаши всегда с ним здоровались уважительно. Такой вот у меня был отец.
— Талганское воспитание, говоришь… Ершан, а ты в монастыре никогда не был?
— Нет, — удивился я вопросу, — А должен был?
— Уж больно твое воспитание суровое, прямо монастырское.
Я отпил пива. Среди завсегдатаев здешнего заведения мы с Птичкиным выделялись, как фазаны среди воронов. Вернее, как фазан и грач: я еще мог сойти за своего, даже с учетом тюбетейки — да вон сидит толстяк, который тоже носит тюбетейку, только не зеленую, а серую — а вот писатель в своем белоснежном костюме бросался в глаза.
— Нет, в монастыре не был. Даже случайно.
— Ну не был и не был. А что там за мемуары моряка ты нашел?
Я развел руками. Папку с рукописью так и не удосужился прочитать.
— Знаешь, а отдай их мне. Полистаю, может, даже обработаю — и издам. А? Если хочешь…
Он полез в карман за кошельком, явно пытаясь
— Над взглядом надо еще поработать. Человека ты им пока не убьешь. Разве что мышь.
Я рассмеялся и, хрустнув рыбкой, выпил еще пива. Вкусное, хотя пресноватое. Разбавляют его здесь, что ли?
— Или, если хочешь, могу зайти в твой Институт, поговорить, чтобы тебя не слишком сильно гоняли на экзаменах?
— Не надо!
Вот только этого мне не хватало! Мало того, что я и так становлюсь какой-то чересчур известной личностью на своем курсе, мало того, что Свинка-Нитка пообещала взять меня под свой личный контроль — так еще в институт придет писатель, чтобы договориться о моем поступлении. После этого на меня весь Институт начнет пальцем показывать!
— Знаменитая талганская скромность, — хмыкнул Птичкин.
[1] Снеток — псковская рыба, которую ловят в Чудском озере и сушат. С пивом хороша, а еще ее кладут в борщ по-псковски.
[2] «Не верь, не бойся не проси» — основная тюремная заповедь. А вовсе не песня девочек из «Тату»
Глава 42
— У моего отца был точно такой же.
— У моего тоже, — сказал я, поправляя лацканы своего свежекупленного костюма.
На самом деле у моего отца такого костюма не было. Ни по покрою, ни по цвету. Отец вообще предпочитал костюмы скромного серого цвета, отчего его принимали за кгбшника. А может и не из-за костюмов, просто отец выглядел так, строго. Он умудрялся выглядеть строго даже шортах и футболках, не говоря уж о джинсах и водолазках. Но рассказать о своем отце и его пристрастиях в одежде я не могу. Просто потому, что вошло все это в моду гораздо позже нынешнего времени.
Я еще раз покрутил перед собой выцыганенное на время у Армана — у кого же еще — зеркальце. К сожалению, было оно категорически скромных размеров и полное впечатление о том, как я теперь выгляжу, сложить не удавалось. Хотя что там складывать? Черный костюм на голое тело, борода и тюбетейка. Это, знаете ли, такой образ, который и захочешь не забыть, да не получится…
Быть, говоришь, неприметным?
Может, ну его, образ талганца? Меня и так уже, по-моему, все кому не лень запомнили. Сбрить бороду, подстричься, сменить несколько осточертевшую тюбетейку на кепку…
Из зеркала на меня хмуро посмотрел тип в зеленой тюбетейке и с редкой бородой, почему-то рыжеватого оттенка. Из-за чего я несколько смахивал на Рамзана Кадырова, да благословит его Аллах.
Я снял тюбетейку, почесал свой бледный впалый живот, запахнул пиджак и задумчиво прикрыл часть бороды ладонью. Может, немного оставить? Например, вот так — под Арамиса? Нее, ерунда какая-то получится. Или вот так — как у капитана дальнего плавания. Шкиперская борода, сказать[1]…
Порывшись в своих вещах — когда я успел обзавестись таким количеством барахла?! — я нашел трофейную кепку. Задрал край над козырьком, с понтом фуражка, нацепил ее на голову. Посмотрел на свой профиль, скосив глаза на отражение.