Зюзя
Шрифт:
— Что случилось? — не стал игнорировать такое состояние своей спутницы я. За время нашего знакомства ушастая доказала, что не склонна к излишней мнительности и необдуманным действиям. А потому тревога её заслуживала самого глубокого внимания, не будет Зюзя без повода панику наводить.
— Далеко кричать люди.
Я внимательно вслушался, однако ничего, кроме треска цикад да птичьих переливов, не услышал.
— Твои предложения? Уйдём?
— Решать ты. Там кричать дети, больно. — словно пригвоздила по живому она меня этой новостью.
Знаю, что дурак. Знаю, что совершаю несусветную глупость. Знаю, что могу… даже не могу,
— Идём. Показывай путь.
Ушастая резко подскочила и исчезла в темноте. Я выбрался из укрытия, резво двинул за ней и сразу потерялся в темноте. Нет, так не пойдёт. Тихим свистом подозвав Зюзю обратно, одел ей ошейник, пристегнул поводок и только тогда, словно слепой, идущий за своим поводырём, зашагал в ночь.
Шли по старой дороге. Через минут пятнадцать доберман неожиданно попросила отпустить её вперёд, чтобы осмотреться. Так и сделал, оставшись в практически полной темноте. Кроны деревьев, растущих вдоль обочин, загораживали слабенький лунный свет. Было страшно, жутко торчать тут в полном одиночестве. Воображение без остановки рисовало картины одна страшнее другой, всплыли все мои ночные кошмары. Но, к счастью, ничего не случилось. Через несколько минут, показавшихся вечностью, спутница вернулась в сильной задумчивости. Она тяжело вздыхала, опустив голову, и словно чувствовала себя виноватой в чём-то. Наконец, словно что-то для себя решив, заговорила:
— Там дом люди. Все мёртвые. В дом я не ходить, но там пахнуть много кровь. И пахнуть другие. Волки и… я не знать. Можно ходить туда. Не опасно.
Меня сразу насторожило то, что она ни словом не обмолвилась о детях. Ошиблась? Очень хотелось в это верить. Неожиданно я разозлился на себя. Чего расселся? Она говорит, что уже не опасно. Так может хоть кто-то ещё живой есть? Спешить надо.
— Куда? — уже на бегу прорычал я и Зюзя моментально присоединилась, показывая направление. В этот раз обошёлся без поводка, хотя и не понимаю, как.
Демонстрировать чудеса выносливости в беге не пришлось. Метров через триста дорога вывела к добротному забору, высота которого терялась во мгле. Тут же была видна и приоткрытая калитка. На всякий случай приготовив ружьё к стрельбе, я шагнул внутрь.
… Города. Я ненавижу города. И изо всех сил стараюсь не вспоминать даже о самом факте их существования, всячески вытравливая из воспоминаний всё, что связано с этими погибшими оплотами людской цивилизации. Прокладывая маршрут, всегда предпочитаю заложить крюк, лишь бы не появляться даже на окраинах. Понимаю, что это нерационально, но поделать с собой ничего не могу.
Дело не в том, что там, среди обшарпанных, разрушающихся зданий, ещё остались люди. По рассказам — это всякий сброд, называемый «мусорщики». Якобы там собрались все, кто не желает в поте лица своего добывать пропитание честным деревенским трудом и вообще, не склонные ни к какому созиданию двуногие особи. Живут тем, что планомерно обшаривают пустые квартиры, выискивая запасы круп, пуская мебель на дрова, попросту паразитируя на осколках былого. Уверен, что и человечиной не брезгуют, но это не показатель. Ей сейчас почти нигде не брезгуют.
И не в том, что мёртвые многоэтажки, смотрящие в небо гнилыми серыми зубами прошлого, и воющий в разбитых окнах ветер навевают тоску и уныние. Наоборот — заскучать не дадут. Они сделают каждый твой шаг смертельно опасным — среди них невозможно хоть сколь-нибудь контролировать окружающее пространство, остаётся лишь быть мишенью. Нельзя понять, что творится над твоей головой; справа и слева — любой привычный тебе звук заглушает шум разрухи:
Дело в трупах. Когда эпидемия только началась и человечество стремилось всеми силами сохранить привычный уклад жизни, покойных традиционно везли в морги. Но места там закончились практически мгновенно. Тогда, по распоряжению гражданских администраций, для хранения тел по пути к местам захоронений, было решено использовать промышленные холодильники, в которых раньше держали рыбу, мясо и прочие продукты низкотемпературного хранения. Но и их хватило ненадолго. Нет, не заполнились по самое некуда — закончились те, кто собирал умерших по безумным городам. Они ведь тоже были живые люди и также болели и умирали.
Отбросив условности, остававшиеся в живых начали складировать своих мертвецов штабелями прямо во дворах многоэтажек, устраивая по мере наполнения погребальные костры. Многих спалили, многих нет — просто некому было совершить последний обряд. Гниющие трупы огромными кучами лежали практически везде, издавая зловонный смрад и привлекая всевозможных падальщиков.
Мне довелось в самом начале моей дороги зайти в один из бывших областных центров. Всюду кости, черепа, игрушки. Именно игрушки пробрали меня до дрожи в коленках. Даже когда всё рушилось на глазах, детям старались в последний путь положить в ручки любимого мишку или зайку, словно в загробной жизни они им могли пригодиться. Помню, как стоял перед выбеленной солнцем и ветром, практически растащенной горой останков, и, не отрывая взгляда, смотрел на то, что когда-то было детской головкой и лежащий рядом маленький, ржавый грузовичок без колеса.
Да, я привык к смерти, к трупам, к осознанию того, что каждый день может быть последним. Но вот к запросто валяющимся по улицам мёртвым детям привыкать не хочу. Странность это или чудачество — я не знаю, однако с тех пор в города не суюсь, да и нет теперь городов — могильники одни…
От реалий жизни не убежишь. Первое, что я увидел, войдя во двор, при слабом свете от висящей тут же, у ворот, лампы со свечой — труп ребёнка, обильно залитый свежей кровью. Присмотрелся — и мне стало дурно. Это был мальчик лет семи. На месте горла зияла огромная рваная рана, на руках отсутствовали клочья мяса, обнажая кости в сразу в нескольких местах. Его, судя по кровавому следу, явно выволокли из двухэтажного, с узенькими окнами, дома.
Бешено заколотило в груди сердце, в висках стучали молоточки, наполняя окружающий мир ватной тишиной, дыхание спёрло. С трудом оторвав взгляд от мёртвого, я взял лампу-фонарь и позвал Зюзю. Ей явно не хотелось заходить — пришлось настоять.
— Идём вместе. Осматриваем всё и всех. Если учуешь выживших — сразу говори, попробуем спасти.
Люди умерли во время ужина. На добром, на совесть сделанном из тяжёлого дуба столе, стояла неизвестно как уцелевшая и ещё парившая ароматом свежести тёплая супница с похлёбкой. А вокруг, среди раскиданных мисок, ложек, потёков еды и затоптанных ломтей хлеба, в собственной крови лежали люди. Все в каких-то ломаных, противоестественных позах. Мужчина в возрасте, две женщины помоложе и две девушки лет по семнадцать. Даже при слабом свете свечи в лампе было видно, что у всех покойников были обглоданы лица и конечности. Но если бы только это! У каждого убитого вдобавок оказались выгрызены животы, к этому моменту уже успевшие заполниться отвратно пахнущей смесью человеческих отходов, желчи, тёмно-бурых кровавых сгустков. Как меня не вывернуло от такого зрелища — сам не знаю.