... В среду на будущей неделе

Клименко Владимир Трофимович

— Убирать заставил, — хмуро ответил Павлик. — Я в умывалке пять капель брызнул, койку забыл заправить.

— A-а! Тут ничего не скажешь. Морской закон — после себя убирай сам. Только ты старайся, чтобы Брага к тебе больше не приставал. Хорошо, Павлуша?

Павлик промолчал. Ох, если бы заглянул в эту минуту Митрофан Ильич в его душу,

он бы, наверно, поразился тому, что в ней творилось.

— Привыкай, Павлуша, — ласково сказал кок, стараясь успокоить мальчугана. — Ежели что и забудешь, я тебе подскажу, а то и сам подсоблю. Морской закон, Павлуша.

— А разве это по закону, — не выдержал Павлик, — щенок нагадил, а почему-то я должен убирать?

Митрофан Ильич укоризненно покачал головой:

— Ты маненько не того, не прав. Насчет Малька у нас так: поскольку щенок гуртовый, ну, чтобы яснее, общий, мы все по очереди за ним убираем. Сегодня, значится, ты очередь начал, завтра, к показу, я буду убирать, послезавтра третий, потом четвертый… Понял, Павлуша?

Когда Митрофан Ильич ушел в камбуз за луком. Павлик пошел по проходу между бортом и палубной надстройкой. Под спасательной шлюпкой он заметил щенка, остриженного под львенка, незлобиво погрозил ему кулаком. Малек, словно понимая, что им недовольны, виновато помахал кисточкой на кончике хвоста.

Радиограмма с берега

Павлик ходил по палубе «Альбатроса», шаря вокруг любопытными глазами. Вверху, между мачтами, он увидел золотистую полоску антенны, подумал: «Радиостанция есть. Значит, с берегом связь держат». Ниже с перекладины свисали бурые ожерелья лука, витки колбасы, два окорока. Павлик заглянул в машинное отделение. Из узкого коридорчика с крутым трапом в лицо ему пахнуло сухим жаром раскаленного железа и масла. Около гудящей машины хлопотал механик. Он затягивал торцовым ключом гайку на ручке большого насоса. Обнаженная его спина лоснилась от пота.

«Как он такую жарюку переносит?» — сочувственно подумал Павлик, отстраняясь от двери. Он осмотрел вход в носовой кубрик, потрогал крепящие мачту туго натянутые тросы. На «Альбатросе» все было интересно, и Павлику невольно на ум пришла мысль: «Хорошо бы дневник завести, обо всем записывать». Но у него с собой ничего не было — ни бумаги, ни карандаша. Майка и трусы, — вот и все. Павлик вспомнил о добряке коке и поспешил к нему.

— С катером знакомился? — спросил Митрофан Ильич, вытирая передником руки. От него вкусно пахло жареным луком.

Утвердительно кивнув головой, Павлик спросил:

— Дедушка Митрофан, у вас, случайно, не найдется какой-нибудь тетради?

— Тетради? Гм. К чему она тебе?

— Хочу записать и зарисовать все, что увижу. Потом в школе ребятам покажу. А то не поверят, что в открытом море плавал.

Митрофан Ильич сказал, что, к сожалению, тетради у него нет. Она ему просто ни к чему, потому что в грамоте он «ни в зуб ногой, ни кукареку». Когда был таким, как Павлик, учиться не пришлось. Какая там учеба, когда «в пустом пузе лягушки квакали».

После революции тоже не привелось. Подростком ушел на гражданскую войну, а после фронта в школу соваться было совестно — стал переростком.

— Так и остался неучем, — продолжал Митрофан Ильич. — А ведь сглупил, как сглупил! Моего возраста парни учились, а я совестился. Теперя только жалеть приходится. Угу. — Старый рыбак задумчиво подергал кончик уса. — Значит, тебе тетрадку надобно? Где бы это нам ее раздобыть? Разве у механика спросить? Спит, кажись. Ночную вахту стоял, будить жалко. Так, так… Ага, у нас двое заглазников есть! Эти без бумажек не могут. Угу.

— Заглазники? — удивился Павлик.

— Ну да, заглазники! А чтобы понятней — парни учатся не в школе, не на уроках, а сами по себе, за глаза.

— Заочники! — догадался Павлик. — У меня папами тоже заочник. Работает, а сам в институте учится.

— Так, значится, — неопределенно сказал Митрофан Ильич. — У этих, стал быть, спросить? Э-э, не выйдет! У них толстые, общие, не станут портить. А знаешь, у кого мы с тобой разживемся? Правильно, этот последнюю рубашку с себя сымет… Айда, потопали к радисту!

В радиорубке — так называлась тесная каюта с правой стороны надстройки — на столе стояли черные блескучие аппараты: приемник и передатчик. Светловолосый радист, совсем молодой, загорелый и сухощавый, сидел в мягком вращающемся кресле, прикрепленном к полу короткой медной цепочкой. Уши его прикрывали два сиреневых резиновых кружка. Радист быстро водил острым карандашом по синему квадратику бумаги, на котором чернели буквы: «Радиограмма». А из наушников сыпался какой-то писк, трескотня.

Павлик с завистью глядел на радиста. Как он ухитряется в этом тарараме выбрать нужные, адресованные только ему одному звуки? Лицо Митрофана Ильича выражало такие же мысли.

Внезапно писк оборвался. Сразу же под столиком взвыл моторчик, и на передатчике между двумя приборами с пляшущими стрелками быстро-быстро замигала красная лампочка. Потом что-то щелкнуло в передатчике, утих моторчик, и в рубке наступила тишина. Радист взял листок и прочел.

— Вот, значит, какая штуковина, — задумчиво пробормотал он. — Ну и женщина! Всю обедню мальцу испортила!

Павлик тотчас смекнул, что принятая только что радиограмма касается его и что она принесла ему неприятность. Ясное дело, маманя прочла его записку и приняла срочные меры.

Радист, все еще не замечая посторонних, повторял нараспев:

— Нехорошо-о… Нехорошо-о…

— Что ты лопочешь? — нетерпеливо сказал Митрофан Ильич, заметив перемену в настроении Павлика. — Что — нехорошо?

Радист дернул головой, повел искристыми глазами.

— A-а, Павчик! — воскликнул он обрадованно. Повернулся вместе с креслом, встал и шагнул к комингсу. Лицо у него было коричневое от веснушек, глаза синие-синие, будто омытые раствором ультрамарина. Радист взял Павлика за руку и потянул к себе. — Входи, малец. Садись, вот тут, в кресло садись. Хорошо, что пришел. А я хотел тебя искать.