...И духов зла явилась рать
Шрифт:
Он стыдился слез, которые навернулись ему на глаза.
— Со мной все будет в порядке, Уилл.
— Я бы сделал все на свете, лишь бы ты стал счастливым.
— Уилл, Уильям… — Папа опять раскурил свою трубку, некоторое время наблюдал, как душистый дым растворяется в ночном воздухе, а потом продолжил. — Просто скажи мне, что я буду жить вечно. И все будет хорошо.
Его голос, подумал Уилл, я никогда не замечал — ведь он того же цвета, что и его волосы.
— Па, — сказал он, — не говори так печально.
— Просто я печальный человек. Я читаю
— А есть что-нибудь, что не делает тебя печальным? — спросил Уилл.
— Лишь одно. Смерть.
— Ну, ты даешь! — удивился Уилл. — Я-то думаю, что причина как раз в этом.
— Нет, — сказал человек с голосом, так подходившим к его волосам. — Смерть делает печальным все остальное. Но сама по себе она только страшит. Если бы не было смерти, все остальные вещи не старились бы, не портились, не ветшали…
И вот приходит карнавал, подумал Уилл, со Смертью как с кнутом в одной руке, с жизнью как с пряником в другой; одной рукой пугает, протягивает другую, чтобы у тебя потекли слюнки, Карнавал приходит сюда, у него полны обе руки.
Он вскочил.
— Послушай, папа! Ты будешь жить всегда! Верь мне, не сомневайся! Конечно, ты был немного нездоров, но ведь это прошло. Конечно, тебе пятьдесят четыре, но ведь это еще не старость. И еще одно…
— Что, Уилл?
Отец ждал. Уилл колебался. Он кусал губы и затем вдруг выпалил:
— К карнавалу и близко не подходи!
— Странно, — сказал отец, — я тоже хотел тебе это сказать.
— Я не вернулся бы туда и за миллиард долларов!
Однако, подумал Уилл, это не помеха для карнавала, который рыщет по городу, чтобы прийти ко мне.
— Папа, обещаешь?
— Почему ты не хочешь, чтобы я туда пошел, Уилл?
— Это я расскажу тебе завтра или на той неделе, или в будущем году. Только доверься мне, папа.
— Хорошо, сынок, — отец взял его за руку, — обещаю тебе.
И они оба как по сигналу повернулись к дому. Час был поздний, сказано было достаточно, и они чувствовали, что надо идти.
— Путь, по которому ты ушел, — сказал отец, — это путь, по которому ты войдешь.
Уилл тихонько подошел к стене, чтобы коснуться железных ступенек, спрятанных под шуршащим плющом.
— Папа, ты не станешь их ломать?..
Отец ощущал скобу пальцами.
— Когда тебе это надоест, ты сам их сломаешь.
— Мне никогда не надоест.
— Может быть, тебе сейчас так кажется? В твоем возрасте представляется, что никогда и ничего не надоест. Хорошо, сынок, лезь наверх.
Уилл заметил, как отец посмотрел наверх, словно разглядывая спрятанную под плющом лестницу.
— Ты тоже хочешь по ней забраться?
— Нет, нет, — поспешно ответил отец.
— А то давай, — улыбнулся Уилл.
— Мне и эта хороша. А ты полезай.
Он все еще смотрел
Уилл подпрыгнул, ухватился за первую, вторую, третью скобу и посмотрел вниз.
Отсюда папа, стоявший там, на земле, выглядел маленьким, осевшим. Почему-то не хотелось оставлять его в ночи, словно покинутого в беде. Уилл поднял было руку, чтобы схватиться за следующую скобу, но остановился.
— Папа, — прошептал он, — тебе просто слабо!
— Это еще почему?! — молча кричал папин рот.
Он подпрыгнул и ухватился за скобу.
И с беззвучным смехом мальчик и мужчина, не останавливаясь, карабкались по стене дома, одновременно перехватывая руками и упираясь ногами в скобы.
Он слышал, как папа поскользнулся, но удержался и нащупал ступеньку.
Держись! — мысленно подбадривал он.
— Эх…!
Отец тяжело перевел дыхание.
Закрыв глаза, Уилл молился про себя: держись, держись…
Старик напряженно вздохнул, выругался свирепым шепотом и опять полез.
Уилл открыл глаза и продолжал карабкаться; оставшийся путь был высоким, прекрасным, приятным, удивительным и гладким! Они подтянулись и сели на подоконник, одинакового роста, одинакового веса, освещенные одними и теми же звездами, и сидели, обнявшись, давясь от приступа смеха, который навалился на них сразу, охватив обоих, но они сдерживались, опасаясь всевидящего Бога, мамы и ада; они плотно зажимали друг другу рты и чувствовали, как из них фонтаном бьет согласное горячее веселье; так продолжалось мгновенье за мгновеньем, и глаза их светились, они были полны влаги и любви.
Потом, в последний раз крепко обняв сына, папа ушел, дверь спальни закрылась.
Опьяненный чередой ночных событий, предчувствием еще более важных и сложных откровений, которые вдруг открылись в папе, Уилл отшвырнул ослабевшими руками одежду, отпихнул ее восхитительно натруженными и побаливающими ногами, и как бревно повалился в постель.
29
Он спал ровно час.
И потом, словно припомнив что-то, мельком увиденное, проснулся, сел и посмотрел на крышу дома, где жил Джим.
— Громоотвод! — ужаснулся он. — Громоотвод исчез!
Действительно, так оно и было.
Украли? Нет. Джим сам его снял? Да! Почему? Потому что решил, что все это ерунда. Уилл представил, как Джим с усмешкой залез, чтобы сбросить железяку: пусть только посмеет буря поразить его дом! Испугался? Нет. А — если даже и испугался, то страх сделался чем-то вроде нового костюма, который Джим решил примерить.
Джим! — Уилл хотел вдребезги разбить свое проклятое окно. Иди и приколоти его обратно! Прежде чем наступит утро, блистательный карнавал пошлет кого-нибудь узнать, где мы живем; не знаю, как они придут и как будут выглядеть, но, Боже мой, твоя крыша такая пустая! Облака летят быстро, эта буря надвигается на нас, и…