...И никто по мне не заплачет

Зоммер Зигфрид

«Бог дал — бог взял, да святится имя его»,— сказал торговец четками Зигмунд Левенштейн, когда его жена умерла от плеврита.

После ее смерти он долгие месяцы сидел один на кушетке и размышлял, почему человеку не доставляет удовольствия делать, наконец, что вздумается, раз уж это никого не сердит. Теперь он мог вволю качаться на диване. И никто его не заставлял обтирать грязные башмаки об неистребимый коврик у двери, на котором и сейчас еще можно было с грехом пополам прочитать «Salve!» Но ведь господин Левенштейн делал это по доброй

воле. Мало- помалу он стал понимать, что опрятность в доме может стать содержанием человеческой жизни и что надо с уважением относиться к содержанию жизни другого человека.

Вот уже пять лет, как господин Левенштейн нанял себе помощника для продажи четок. Помощник тоже ходил в темном сюртуке, и лицо у него было нечистое, старое, но мальчишеское. Это, как, впрочем, и перспектива унаследовать дело Левенштейна, придавало ему вид высокоморального человека.

Так как была война, то многие люди опять сделались привержены господу и вере в загробную жизнь, и обороты у фирмы Левенштейн стали солидные. Помощник жил у своего принципала. По вечерам они частенько играли в карты. В шестьдесят шесть.

Давно уже погас свет в спальне супругов Кампф. Навсегда. Их брак, собственно, более не существовал. Они только жили рядом. По привычке и из лени. Теперь иногда и она чистила башмаки. Не каждый день, разумеется. В большинстве случаев башмаки господина Кампфа были грязные. Фрау Кампф прибавила в весе не менее шестидесяти фунтов. Потому она, наверно, и ела столько пирожных, печенья, шоколада. Об этом рассказывали дети, которые иногда ходили для нее в лавку. Она обязательно давала им кусок шоколада, иной раз целых полплитки. А Другую половину немедленно съедала сама.

Вивиани тоже все еще жили вместе и были очень счастливы.

— Такой дурехой я бы тоже хотела быть,— говорили чуть ли не все женщины, едва только речь заходила о жене точильщика.

Но она была вовсе не такой уж дурехой; благодаря своему молчанию и своей покорности она по крайней мере сохраняла мир в семье. Разве глуп тот, кто умудряется жить в мире? Точильщик все еще пил, но теперь ему требовалось куда меньше. От силы четыре-пять стопок. Времена меняются, что поделаешь! Лючия, кругленькая дочка Вивиани, служила продавщицей в магазине сыров. Прекрасная работница, говорили про нее.

Фрау Герлих на старости лет осталась такой же озлобленной. Да и с чего бы? Заботы об этих сволочных жильцах ведь тоже не уменьшились. А машина, мчавшаяся на большой скорости, выбила из рук ее мужа неутомимую дворницкую метлу. В буквальном смысле слова.

В субботу вечером он мел улицу и железной лопаточкой счищал траву с велосипедной дорожки. Вдруг откуда ни возьмись на бешеной скорости промчался грузовик, зацепил другой конец метлы, переломил палку и вогнал сломанный конец в живот растерявшегося господина Герлиха.

Так по крайней мере изложила факты комиссия по расследованию несчастного случая.

Господин Герлих прожил еще шесть месяцев

после операции. Его жена как фурия сражалась за пенсию, но потом сдалась. И очень глупо сделала. Потому что денежную компенсацию, положенную на ее имя в сберегательную кассу, тоже затянул и поглотил водоворот государственного банкротства.

Таким образом, несчастье господина Герлиха и его мучительная, с величайшим долготерпением сносимая болезнь не принесли никаких, даже самых малых процентов

Что касается господина управляющего Штейна, то он даже и не думал уходить на покой. Только больше не ездил на велосипеде. Он ходил пешком. Эми планомерно добилась звания учительницы и вскоре должна была вступить в брак с человеком, который был на пятнадцать лет ее старше, но зато с дипломом об окончании университета. «Хозяйский Карли», как всегда благоразумный, стал чиновником на виду. Ему были открыты все двери. Старики Штейны, «жена», как он по-прежнему строго окликал ее, и «Энгельбрехт», свое уже отжили. И хотя двое просвещенных людей, казалось бы, должны больше брать от жизни, чем простые люди, но и для них настало время, когда все уже сказано. Остается только успокоиться и вечером, сидя за столом, стараться не смотреть друг на друга. Так поступала и чета Штейнов, покуда не пришла им пора сказать «аминь».

И вот люди дышат беззаботно, словно все так всегда и будет, а если и размышляют о себе и своей жизни, то им чудится, что она — замкнутый круг и теперь им никак нельзя умереть, потому что предстоит повышение по службе или еще не достроен новый, отдельный домик. В чем же будет тогда смысл жизни? И они кричат друг другу:

Привет, приятель, ночь сегодня что-то холодная.

Или:

Дай тебе бог здоровья, старый козел.

И поют «Под старыми дубами могилу вырой мне». Но сами все это всерьез не принимают. Куда там, судьба еще сыграет с ними какую-нибудь шутку.

Так идут они по жизненной тропе и до смерти расстраиваются оттого, что брюки, купленные три недели назад, сейчас подешевели на четыре марки с лишком. Или смотрят на звезды и радуются, как Ганс Верхогляд,^ и, слава тебе господи, не видят темной ямы, разверзающейся у них под ногами, ямы размером два метра двадцать на метр восемьдесят. Хоп-ла, вот тебя и нет!

Вскоре трава вырастает и над господином Шиндлером. Заячья капуста или петрушка, а не то и картофель. В зависимости от почвы. Точка.

Марилли Коземунд очень уж быстро прожила свою жизнь. Слишком алчной она была и всегда голодной. Впрочем, голод вполне здоровое человеческое свойство. Но свойства такие, как алчность, вожделение и ярость, нельзя принимать в неразбавленном виде. Разрешается разве что несколько капель. И на большом количестве воды.

Во всем надо меру знать и цель перед собою видеть, говорят люди в таких случаях.

Субстанцию для разбавки таких концентратов чувств люди называют разумом. На что же людям дан разум, если...