...и Северным океаном
Шрифт:
В морской пучине кто слезы льет,
Тот не мужчина, а кашалот.
Тоша чем-то напоминал героев Джека Лондона. Рассказывали: однажды, заблудившись в тундре, Климов восемь дней брел в снегах, пока не вышел на стойбище ненцев. У него стоило поучиться романтическому, чистому отношению к жизни. В его очерках о следопытах Севера всегда чувствовалась глубокая вера в человека, в его силы.
История книги «Мы из Игарки» подтвердила это. Сочинять ее взялись две тысячи школьников. Кому-то надо было отобрать самое лучшее из гор исписанных листков. Кто-то должен был советовать
Первая же девчушка вызвалась проводить меня к его дому. Дверь в комнату была открыта. У окна стоял большой стол, у стены — деревянный топчан, прикрытый солдатским одеялом. На окне, на столе, даже на полу были сложены папки.
— Это наша книга, — показала на папки девочка.
Климова дома не было.
— Он вчера в тундру уехал, — сказала соседка.
— В тундру? Но комната ведь не закрыта. Может, уже вернулся, только вышел куда на минутку?
— Точно говорю: в тундре. А дверь у него никогда не запирается.
Книга «Мы из Игарки» вышла в 1938 году. Список авторов занял две страницы. Самым младшим было по одиннадцать лет, самым старшим — по пятнадцать. Двумя строчками был упомянут и Анатолий Климов, потративший два года на то, чтобы книга получилась хорошей, интересной, веселой…
Не так давно газета «Советская Россия» проследила судьбу некоторых авторов книги «Мы из Игарки», к чести красноярцев, переизданной местным книжным издательством. И оказалось, что ребята нашли свое место в жизни, выросли достойными людьми. Должно быть, помогла северная закалка.
Я получил письмо: на родине Климова, в уральском городе Троицке, открыта его квартира-музей. Именем нашего друга названы улица, Дом пионеров, школа, в которой он учился.
Над Игаркой как бы незримо развевался голубой вымпел Главсевморпути. Полярники — моряки, летчики, ученые, хозяйственники — задавали тон в городе. Часы в порту и некоторых учреждениях показывали не местное, а московское время.
Начальник Игарского политотдела Главсевморпути был одновременно и секретарем городского комитета партии. Впрочем, не был, а была: в 1936 году эти посты занимала Валентина Петровна Остроумова.
Я много слышал о ней еще в Красноярске. О том, что, возвращаясь «с магистрали» в Игарку, она иногда сама садится к штурвалу самолета, — правда, под наблюдением летчика. О том, что в дни лесоэкспортной навигации сутками остается на причалах, распоряжаясь погрузкой.
На теплоход она пришла внезапно, уже за полночь. Я ожидал увидеть крупную, грубоватую бабищу в капитанской фуражке. А Остроумова оказалась маленькой, хрупкой, с седеющими, стриженными «под мальчика», волосами. Кожаное пальто свисало с узких плеч. Обошла судно, спустилась к нам в типографию. Попробовала ножной привод печатной машины. Спросила Костю:
— Как работает?
— Хорошо, — ответил Костя. — Новую взяли, прямо в упаковке.
— Оставите ее на обратном пути в Игарке, — обернулась Остроумова ко мне. — Я договорюсь, увозить с Севера нужную вещь глупо.
Это звучало как приказ. Круто повернувшись, молча вышла. А ведь говорят, будто в ней и добросердечность,
Не знал я тогда, что маленькая женщина в партии с 1920 года, что она стенографировала речи Ленина, ездила в составе первых советских делегаций с Чичериным, Воровским, Красиным в Геную, Берлин, Лондон и буржуазная печать называла ее «исторической девушкой». Что в письмах Калинину обращалась к нему «милый Калиныч», дружила со многими зарубежными революционерами, и Эндрю Ротштейн, старейший английский коммунист, говорил, что учился у нее верности идеалам партии.
Не знал, что у Валентины Петровны тяжелая форма туберкулеза и климат Игарки губителен для нее, а она не щадила себя, спала три-четыре часа в сутки.
Недавно нашли запись в ее рабочем дневнике как раз за 1936 год. От Игарки до Хатанги, куда обычно добирались за десять, а то и двадцать суток, Остроумова домчалась за трое. «Ехала день и ночь, не отдыхая ни одного часа… Отлежала 7 суток с температурой 39. Точно выяснила: продовольствие можно было забросить морским путем».
Север был ее партийным делом. Она осталась ему верна до последних ударов сердца.
После Игарки ее северная соседка Дудинка показалась мне разросшейся грязноватой деревней. Я долго выбирал место, откуда можно было бы сделать снимок, пригодный для газеты. В объектив упрямо лезли покосившиеся хибарки. Вдоль берега собаки-бурлаки, запряженные в лямку, с холщовыми хомутиками на задней половине туловища, тянули лодку.
Я снял собачью упряжку на фоне мачты с авиационной «колбасой», определяющей направление ветра. У буйка стоял на воде гидроплан.
— Чья машина?
— Алексеева, — ответил дежурный.
Анатолия Дмитриевича Алексеева, одного из опытных и образованных полярных летчиков, я знал уже не первый год. По весне его высокая фигура появлялась на улицах Красноярска. Он улетал отсюда в Арктику.
Я несколько раз пытался расспрашивать его о прошлом, о «дороге в воздух». Но он отшучивался. У него были мягкая, чуть насмешливая улыбка и острый язык. Я не мог представить, чтобы он на кого-то закричал, грубо выругался. Но не был Анатолий Дмитриевич человеком уступчивым, снисходительным к чужой небрежности, беспринципности. Это знали все.
На этот раз я застал его в продуваемой всеми ветрами избушке, именуемой дежурной комнатой аэропорта. Он листал пособие по высшей математике. Если бы вместо учебника оказался философский трактат, то и это нисколько не удивило бы меня.
Вот, кажется, подходящий момент!
— Анатолий Дмитриевич, мы ведь уже столько знакомы, а я не знаю даже, какого вы роду-племени?
Алексеев со вздохом отложил книгу.
— И что у журналистов за пагубная страсть к заполнению опросных листов? Ладно, извольте. Родина — Подмосковье, родился в семье железнодорожника, причем заметьте, почти одновременно с двадцатым веком. Обучение начинал еще в гимназии, увлекался латынью. Об авиации не грезил. Был военным связистом. И в авиацию пошел не пилотом, а летнабом, летчиком-наблюдателем.