...и Северным океаном
Шрифт:
Боровиков кивнул туда, где остановились на перепутье в Игарку только что подошедшие английские лесовозы «Гудлейч» и «Хартсайт».
— И что же вы?
— Сказал, что пойдете отсюда дальше в море. Не верят. Разве, говорят, им надоела жизнь? Так когда же все-таки освободите гавань?
— Дайте «Сибирякова» — выйдем хоть завтра, — сказал Мецайк.
— Вот как! Это твердо? Сейчас же свяжусь со штабом морской проводки.
Через два часа голубой катер начальника острова снова был у нас под бортом.
— Берите «Сибирякова»! Выклянчил
Тотчас собрался наш штаб. Развернули карты, запросили прогноз поточнее, снеслись по радио с Красноярском. Надо идти!
К полуночи на теплоход собрались все капитаны, лоцманы, шкиперы. В сизом дыму лампочки кают-компании казались матовыми. Намечали, кто за кем пойдет, кто кого поведет.
Колесный пароход «Пясинец» было решено вести на буксире, зашив досками кожухи его колес. Проверяли, на всех ли баржах есть брезентовые пластыри для заделки пробоин. Спорили, пререкались и разошлись только в восемь часов утра.
После полудня 17 августа — прощальные гудки. Следом за «Сибиряковым» наша разношерстная флотилия потянулась на выход из бухты. «Гудлейч» еще не покинул гавань, и англичане, толпившиеся у борта, могли убедиться, что начальник острова не шутил.
Было сравнительно тихо, море уже успокаивалось после недавнего шторма. Льдины, медленно переваливаясь, как бы плыли навстречу. Волны бились о них, и пена летела на подтаявшую, чуть буроватую поверхность. Внизу же, на зеленом фоне подводной части, бегали рыбки. Временами появлялись и тут же исчезали тюленьи головы.
«Сибиряков» шел головным, за ним ледокол № 8, потом наш теплоход. На мачте «Сибирякова» в «вороньем гнезде» виднелась фигура дозорного: он высматривал, где лучше пройти. Время от времени свисток лидера предупреждал о перемене курса.
С Диксона передали данные воздушной разведки: на траверзе мыса Голомо кромка сплошного льда, возле мыса Двух Медведей битый лед.
Было 16 часов 50 минут, когда на барже № 201 подняли сигнал бедствия. Радио на деревяшке, конечно, не было. Началась перекличка в рупоры:
— Двести первая! В чем дело?
— Борт проломило! Вода хлещет!
Забегали у пас на мостике, запищали морзянки, запрашивая «Сибирякова».
А сигнал бедствия уже и на мачте «Пясинца»: стиснуло льдами, открылась течь.
Последовал приказ «Сибирякова»: пароходу «Эвенки» забуксировать аварийные суда, возвращаться на Диксон.
Я поднялся на мостик. Мецайк мрачнее обычного, брови сведены к переносице.
— Константин Александрович, как думаете, доведут их?
— А вы знаете, что на двести первой? — Мецайк никогда не обращался ко мне по имени-отчеству. Для него я еще оставался, видимо, вчерашним мальчишкой-шалопаем, почтительно разглядывавшим его капитанскую фуражку.
Нет, я не знал, что везет двести первая. Может, цемент?
— Обстановку для фарватера Пясины. Бакены, вехи, словом, путевые знаки.
Дальнейших объяснений не требовалось. Как же идти без обставленного фарватера по незнакомой реке? Не светят фонари Далена — в ночную темень река мертва. Судно — как слепой без поводыря. Становись на якорь до рассвета.
Вообще же чего только не было среди грузов каравана! На палубе морского лихтера № 3 стояли паровозы. Самые настоящие. Новехонькие. Плавучее депо для узкоколейки, по которой повезут наши грузы в Норильск от пристани Валёк. До Норильска оттуда — всего двенадцать километров.
Но когда-то еще доберемся до Валька?
Ночью шли морем в довольно густых льдах. К утру они поредели. Низко над караваном пролетела летающая лодка Алексеева. Анатолий Дмитриевич обрадовал нас: впереди чистая вода. «Сибиряков» мог повернуть обратно. Теперь нас доведет «восьмерка».
«Сибиряков» медленно прошел мимо каравана, и наши суда приветствовали его на прощание. Мне и в голову не могло прийти, что этот корабль я вижу последний раз.
Пясинский осенний марафон
Торговый человек Кондрашко Курочкин, появившийся на Енисее откуда-то с Северной Двины, обосновался в Туруханском зимовье.
Летом 1610 года, подобрав себе напарников, отправился Курочкин на легких кочах вниз по Енисею. В заливе еще толклись подтаявшие льдины. С недельку кочи ждали, пока ветер и солнце сделают свое дело.
Выйдя из залива в Карское море, кочи «поворотили вправо и шли подле берег губою два дня, да въехали в реку Пясину».
Когда состоялась эта первая разведка пясинского устья, Минин и Пожарский еще не начинали поход за освобождение Москвы, к совершенно пустынным берегам Миссисипи успел проникнуть лишь один европеец, Нью-Йорка не существовало еще и в помине — вот когда это было!
От того же Курочкина в 1616 году пришло в Тобольск, стольный град Сибири, донесение о том, что «проезд с моря к енисейскому устью есть… и что большим кораблям из моря в Енисей пройти мочно».
Тобольск переслал известие в Москву, где дела решали не навигаторы, а политики. Там прикинули: морским ходом могут воспользоваться чужеземцы. Для плавания же в Мангазею есть внутренние водные пути. И последовал указ: запретить морской ход из Архангельска в Мангазею. Ослушникам грозили «быть казненными злыми смертьми и домы разорити до основания».
Позднее путь на Енисей постепенно «распечатали».
А вход в Пясину разведали вторично лишь 312 лет спустя после Курочкина Урванцев и его спутники. Затем здесь провел небольшое судно капитан Мецайк. В общем, до нашего похода — лишь одиночные плавания.
Виден деревянный столб, заменяющий маяк на мысе Входном.
Теплоход долгим гудком прощается с Карским морем.
В устье Пясины — мелководный бар. Узкий проход между его рифов и отмелей заранее обозначил буйками пробравшийся сюда с Диксона гидрографический бот «Циркуль».