...Имя сей звезде Чернобыль
Шрифт:
И тут же — тихая, широкая река, на траве качается, смеясь. Костя, а вокруг бегает лохматый пес и радостно лает.
А это, похоже, сон не родившегося Аниного ребеночка: какие-то вялые, как водоросли в воде, движения, или это щупальцы, или змея?.. Да, змея, раскрытая пасть, неподвижные глазки, а напротив — раздувшаяся от страха, лягушка, лапы расставила, упирается, сопротивляется влекущей ее силе, но не назад, а вперед ползет. Капли пота, как ужаса капли, на бугристой ее коже. И кричит, совершенно по-детски кричит; человеческим крином.
И тут же — полет в небе, свободный, счастливый. Ане хорошо в
— Костя! — крик Ани.
— Что, что ты, детка? — проснулась и старуха. — Или тебе тоже война снится?..
22. Утро. Аня одна в избе, у старого зеркала, что висит на стене недалеко от икон с белыми вышитыми рушниками. Рассматривает себя, лицо свое, покрытое пятнами, руки — какие это пятна? Те, что всегда, носили беременные женщины, как природную отметину, знак обновления организма накануне великого таинства рождения жизни? Или же она уже помечена тленом, Чернобылем? А значит, и ребенок! Там, в ней.
Видит в окно, как за забором прошел человек с дозиметром, на ходу провел своей металлической палкой по веткам садовых деревьев.
Вошла старуха:
— Ох, детки, столько новых людей понаехало! Беженцы оттуда, от вас. Как в войну, Господи! Пойдем и мы возьмем какую-нибудь семью. Места хватит; проживем, не привыкать в тесноте.
И старик зашел в избу.
— Хоть бы не пыхкал своей люлькой! — накинулась на него старуха. — Может, ребеночек не любит.
Старик, как пойманный, выдернул люльку изо рта.
— Ничего, папа, ничего, курите! — заступилась Аня.
— Я что! А вот Чернобыль, говорят, пыхкает. Не уймется никак. Сколько людей по свету разогнал.
— Что, такой большой, этот атом? — спросила у Ани старуха. — Бегут люди, как от чумы!
23. Деревенская, утопающая в песке, разбитая скотом, разъезженная машинами, тракторами, комбайнами площадь (за оградой вся эта техника громоздится на виду здесь). Тут же здание почты и правления колхоза. Чуть поодаль — школа. Несколько огромных, как нездешние животные, городских автобусов, которые и привезли беженцев, «чернобыльцев». Они толпятся с вещами у школы, там много и местных жителей. Какая-нибудь бабка, забрав с собой приезжую семью, а то и две, гордясь перед соседями, что у нее сразу так увеличилась родня, ведет их за собой. И действительно счастлива: у нее, может быть, родни-то и нет, война обрубила все корни. А тут сразу объявилось полдюжины внуков. Даже лозунг успели написать, растянуть между двух сосен: «По-братски, по-партизански разделим общую беду с чернобыльцами!»
И тут же на стенах почты и правления плакатики, бумажки, или мелом написано — зов потерявших родных, близких в горячке эвакуации; «Мы в соседней деревне Копачи. Сидоренко Остап и Огрипина». «Мама, я тебя ищу! Мы тебя ищем! Оля, Катя Чудаковы. Ищи нас у тети Франи». «Кто из деревни Каменка Брагинского района? Отзовитесь!»
Тут же зеленая машина, к которой льнет заинтересованная толпа местных жителей и эвакуированных. Две девушки в белых халатах, не вылезая
Девушка, подносящая металлический штырь с наконечником к чьему-то животу, к шее, к детским ботиночкам, говорит, произносит одинаково бесстрастно, не пугая и не ободряя, а, лишь констатируя: «Чисто», «Грязно», «Грязно», «Чисто»…
Вот женщина подняла внука, поднесла к прибору босоногого.
— Помыть надо ноги, — говорит девушка, вглядываясь в шкалу прибора.
— Заставь ты его попробуй! — виновато оправдывается бабушка.
— А вас — откуда привезли?
— Нас ниоткуда. Мы здешние.
— Здешние? — девушки переглянулись. Пошептались. Одна выбежала и направилась к закрытой большой машине.
Молодой здоровенный парень, по мазутным пятнам судя, комбайнер или тракторист, прошел сквозь очередь, как горячий нож сквозь масло.
— Мерь и меня!
Девушка, не реагируя на его игривый тон, делает свое дело тщательно, серьезно.
— Ну что?
— Ничего нет.
— Ну вот, а вы тут паникуете. Оставайтесь, девушки, у нас, устроим танцы.
— Дай людям работать! Танцы ему! — зашумели женщины, оттесняя его от машины.
Аня стоит в сторонке: подойти или не подойти? Не решилась. Идет через толпу, не слыша ее, вокруг говорят, смеются (мы это видим), но слышим лишь ее разговор со своим ребеночком:
«У нас с тобой всё хорошо, не бойся, сладкий мой! Ну, а что маму тошнит, так оно и должно быть. Ты здоровенький, я знаю, хорошенький, красивенький. Где-то наш папка, о нас думает, беспокоится…»
Увидела сидящего в сторонке от всех мальчика лет шести. Прислонившись к дереву, спит. Явно приезжий, городской, судя по его одежде, даже панамка на голове. Подошла, он открыл глаза. Переглянулись, и мальчик тут же устремился к ней.
— Вы своего мальчика ищете?
— А ты что один здесь? Ты откуда?
— Я из Братина.
— А где все твои? Мамка?
— Меня потеряли. У меня тоже две сестрички есть. И бабушка, и дедушка.
— А что ж ты здесь один?
— Тут меня найдут, увидят. А там столько людей, не увидят. Мальчик покашливает.
— Ты не простыл? На земле сидишь.
— Я нет. Мы привыкли.
— Кто мы?
— Детдомовцы.
— Брагин — это Белоруссия?
— Ага, Белоруссия.
— Так ты из детского дома?
— А как вы догадались?
— Ты же сказал.
— Всех теперь ищут. И меня найдет мама.
— А где все ваши?
— Уехали. Я нарочно отстал, спрятался. Они все говорят, что я скоро помру. Что у меня тысяча рентген. Потому что мне всё время хочется спать.
Он показал десны, провел пальцем — действительно кровь!
— Тебе просто витамины надо есть.
Прошли мимо колодца, уже задраенного целлофаном. Две женщины с ведрами недоумевают, спрашивают у приезжих рабочих: