1919
Шрифт:
После речи он ослабевал, очки так запотевали, что приходилось протирать их; он чувствовал всю нескладность своего длинного, развинченного тела. Фаня старалась как можно скорее увезти его, говорила ему с сияющими глазами, что его речь была превосходна, везла его в центр, если митинг был в Манхэттене, и кормила ужином в нижнем зале «Бревурта» или в кафе «Космополитен», а потом он ехал подземкой в Бруклин. Он знал, что она влюблена в него, но они мало о чем говорили, кроме как о рабочем движении.
Когда в феврале в России произошла революция, Бен и Стайны на протяжении нескольких недель покупали
– Теперь очередь за Австрией, потом за Германией, потом за Англией… И народы всего мира будут свободны, – говорил папаша.
– И напоследок Дядя Сэм, – прибавлял Бен и мрачно стискивал зубы.
В апрельский день, когда Вудро Вильсон объявил войну, Фаня закатила истерику и слегла в постель. Бен навестил ее в квартире Морриса Стайна, жившего с женой на Риверсайд-драйв. За день до этого она приехала из Вашингтона. Она была там с делегацией пацифисток, пытавшихся добиться приема у президента. Шпики прогнали их с площади перед Белым домом и многих арестовали.
– А вы чего ждали?… Разумеется, капиталисты хотят воевать. Впрочем, они несколько изменят свою точку зрения, когда вместо войны им преподнесут революцию.
Она умоляла его остаться, но он ушел, сказав, что должен заглянуть в редакцию «Призыва». Выходя, он поймал себя на том, что презрительно чмокнул губами – точь-в-точь как его отец. Он сказал, что ноги его больше в этом доме не будет.
По совету Стайна он пошел призываться, но написал в анкете: «Уклоняющийся по моральным соображениям». Вскоре после этого он поссорился со Стайном. Стайн сказал, что ничего не поделаешь, надо склониться перед бурей. Бен сказал, что он будет агитировать против войны до тех пор, пока его не посадят в тюрьму. Это означало, что он уволен и что кончились его занятия юридическими науками. Кан отказался принять его обратно в аптекарский магазин, опасаясь, что фараоны разгромят его заведение, когда узнают, что у него служит радикал. Брат Бена Сэм работал на военном заводе в Перт-Амбой и зарабатывал большие деньги. В каждом письме он уговаривал Бена, чтобы тот бросил дурачиться и приезжал работать на том же заводе. Даже Глэдис говорила, что это глупо – разбивать себе голову о каменную стену. В июле он ушел от родных и опять перебрался в Пассейик к Элен Мауер. Его год еще не призывался, так что он без труда получил место в транспортном отделе одного из местных заводов. В конторе все время работали сверхурочно, из-за мобилизации не хватало рабочих рук.
Школу Рэнд закрыли, «Призыв» был запрещен, каждый день кто-нибудь из его друзей перебегал в лагерь Вильсона. Родные Элен и ее друзья зарабатывали сверхурочной работой большие деньги, они смеялись или сердились, как только начинался разговор о забастовке протеста или о революционном движении, все кругом покупали стиральные машины, облигации займа свободы, пылесосы, вносили задаток за дома. Девушки покупали меховые шубы и шелковые чулки. Элен и Бен задумали перебраться в Чикаго, где профсоюзники собирались дать бой. Второго сентября правительственные агенты устроили облаву на всех
– Я чувствую себя точно крыса в крысоловке, – все время твердила Элен.
Время от времени Бен вскакивал и шагал по комнате, хлопая себя по лбу ладонью.
– Надо что-то сделать, посмотри, что делается в России.
Однажды в транспортный отдел явился какой-то тип из отдела военной пропаганды и стал собирать подписку на заем свободы. Это был наглого вида молодой человек в желтом дождевике. Бен не был склонен вступать в дискуссии в рабочее время, он только покачал головой и вновь углубился в свои накладные.
– Неужели вы хотите замарать репутацию вашего отдела? До сих пор выполнено сто процентов задания.
Бен попробовал улыбнуться.
– Как мне ни жаль, но, кажется, придется замарать.
Бен почувствовал, что взоры всех сослуживцев обращены на него. Молодой человек в дождевике беспокойно переступал с ноги на ногу.
– Надеюсь, вы не хотите, чтобы вас считали германофилом или пацифистом?
– Можете считать меня кем угодно, мне наплевать.
– Покажите-ка ваш воинский билет, держу пари, что вы дезертир.
– Слушайте меня внимательно, – сказал Бен поднимаясь. – Я против капиталистической войны и не ударю палец о палец, чтобы поддержать ее.
– Ах так! Ну, если вы из породы подлых трусов, то я и разговаривать с вами не буду.
Бен опять углубился в работу. Вечером, когда он отмечался на контрольных часах, к нему подошел фараон.
– А ну-ка дружок, покажи твой воинский билет.
Бен достал билет из нагрудного кармана. Фараон внимательно прочел его.
– Как будто бы в порядке, – сказал он с сожалением.
В конце недели Бена уволили без объяснения причин. Он пришел домой в паническом настроении. Когда вернулась Элен, он сказал ей, что едет в Мексику. «Они могут подвести меня под закон о борьбе со шпионажем – я ведь сказал тому типу, что борюсь с капиталистическим строем».
Элен пыталась успокоить его, но он сказал, что ни за что не останется ночевать в этой комнате, и они запаковали вещи и уехали в поезде в Нью-Йорк. У них было с собой около ста долларов. Они сняли комнату на Восьмой Восточной улице, назвавшись мистером и миссис Голд. На следующее утро они прочли в «Таймс», что в Петрограде максималисты захватили власть под лозунгом «Вся власть Советам». Они сидели в маленькой кондитерской на Второй авеню и пили утренний кофе. Бен, побежавший в киоск за газетой, вернулся обратно с новостями. Элен расплакалась:
– Ах дорогой мой, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Это – мировая революция… Теперь рабочие увидят, что временное благополучие – сплошной обман, что война была направлена, в сущности, против них. Теперь начнутся мятежи во всех других армиях.
Бен взял под столом ее руку и крепко стиснул ее.
– Теперь надо браться за работу, дорогая… Прежде чем бежать в Мексику, я сяду здесь в тюрьму. Я мог совершить какой-нибудь подлый, трусливый поступок, если бы не ты, Элен… Нехорошо быть одиноким.