20 лет
Шрифт:
– Хороший парень?
– Я бы сказала, идеальный. Причём во всех отношениях.
– Рад за тебя. Уверен точно, что плохого ты б не выбрала, и почему-то кажется, что он старше. Я прав?
– Прав.
– Двадцать пять?
– Двадцать два.
– Какой-нибудь художник?
– Нет, историк.
– В очках и с бородой?
– Ни в очках, ни с бородой. Заканчивай. Не хочу говорить об этом.
– Ладно, - кивнул он, спрятав руки в карманы.
– Знаешь, что сейчас вспомнилось?
– Ну?
– Как мечтали съездить на концерт Мэнсона когда-то, помнишь? Какую ты песню у него любила? Evidence?
– Да. Но давно Мэнсона не слушаю, интересы и вкусы меняются.
– Что слушаешь теперь?
– "Cплин", "Placebo", "Radiohead".
– А
– Издеваешься?
– Да нет, серьёзно. Ходил на пару концертов, брал автографы. Я тоже давно не тот, кем был. Это пугает. А до сих пор закрываю иногда глаза и слышу, как стучит по карнизу проливной дождь, на фоне играет Lonely day "System of a down". Помню момент, когда я поссорился с предками, ушёл ночью из дома. Жутко хотелось курить, а денег на сигареты не было, и я сидел в парке, читал сообщение от тебя, а в голове всё крутилось: "Пошёл бы заложил телефон в ломбард, но как ты уснёшь-то без меня?". Столько воды утекло с тех пор.
– Трагедия в том, что мы мечтали быть счастливыми. Думали: "Повзрослеем - всё будет", а не всё в жизни так просто.
– Почему?
– Не знаю. Если б знала, была бы счастлива.
Возле незнакомого подъезда Климт остановился. Я тряслась от холода. Климт тоже был одет в пальто цвета хаки далеко не по февральской погоде. В какой-то безысходности мы стояли, смотрели друг на друга, не понимая происходящего. Странный был вечер, в котором слились прошлое и настоящее, радость и боль от чего-то утраченного, безвозвратно потерянного и вечно далёкого.
– Кир, как думаешь, могло бы у нас сложиться иначе?
– Возможно, - отрезала я, предательски севшим голосом.
– Почему не сложилось?
– Потому что в таком случае это была бы не драма, а мелодрама, а ни я, ни ты никогда их не любили.
– Значит, будет нам что рассказать в автобиографии, - криво улыбнувшись, заметил он.
– Такое ощущение, будто уснул, а теперь сплю и смотрю неприятный, затянутый сон, из которого невозможно выбраться. Состояние обречённости, а что не так? Фиг его знает. Вроде всё нормально: девушка есть, друзья, живу в большом городе, пусть с трудом, но держусь в институте, в семье никаких проблем, а что-то продолжает выгрызать изнутри. Не такой я представлял себе зрелость. Что мы потеряли?
– Наверно, ощущение свободы. Интерес к жизни. Искренность. Повзрослели, увидели другую сторону жизни. Ту, что не понять в семнадцать лет, когда кажется, что все мечты осуществимы и каждый человек в силах изменить мир. Нет, его не изменить. И мечты сбываются крайне редко, а, поняв это, задаёшься вопросом: "Зачем тогда я живу?", не находишь ответа и обыкновенно плывёшь по течению. Слепо подчиняешься обязательствам, обстоятельствам. Не делаешь остановок, на ходу придумывая цель. Отпускаешь мечты, вместе с ними теряешь себя. Того человека, который когда-то верил, что миром правят не секс, деньги и власть, а честность. Справедливость, доброта, любовь. Порядочность. Что люди по природе своей не жестокие, не корыстные, не лживые, что положительных качеств в нас больше, что всё вокруг цветное и значительное. Ан нет. Мир бесцветный, мы бесцветные. И как ты сказал, "все танцуют, всем весело, а выключи музыку, убери искусственно намешанные краски - ничего не останется. Сплошной маскарад и липовые маски". К этому мы пришли.
Какое-то время Климт ничего не говорил, молча ковыряя ботинком снег. Я тоже молчала. Что тут добавить?
– Ладно. Проводить тебя?
– Нет, я дойду. Не хочу, чтоб нас кто-то увидел вместе.
– Вот как?
– вздёрнув бровью, хмыкнул он.
– Окей. Наверно, это правильно.
– Тебе ведь тоже не нужны лишние проблемы.
– Не нужны, я понял тебя. Только можно просьбу одну? Напоследок, так сказать.
– Пожалуйста.
– Если в тебе осталась тяга к литературе, пиши. Неважно, хорошо ли, плохо ли. Пиши всё, что чувствуешь, всё, что видишь, всё, что знаешь и помнишь. Напиши роман или повесть (не знаю, какое более правильное название этому дать), одним словом, прозу, в которой всё, о чём мы мечтали, станет возможным. Пусть это будет история о том, где мы - по-прежнему мы, с тем внутренним огнём, светом, с искренностью в глазах, в сердце. Кто знает, вдруг мысли материальны. Может, не всё
– Я услышала тебя, Климт.
– Ну всё, - улыбнулся он, высунув руки из карманов.
– Прости меня ещё раз. Когда-нибудь обязательно встретимся.
– Может быть, - добавила я, не в силах смотреть на него.
– Будь счастлива, - с этими словами когда-то близкий мне человек, вопреки всяческим ожиданиям, крепко прижал меня к себе. "Перехватило дыхание", "ушла земля из-под ног", "тело сковала дрожь", "время замерло" - избитые выражения, означающие волнительную радость, в данной ситуации не были уместны. Уткнувшись носом в чёрный вязаный шарф, насквозь пропитанный родным запахом, я поймала себя на том, что сумела переболеть этим человеком, однако он по-прежнему делал мне больно. И, разумеется, "когда-нибудь обязательно встретимся" имело другой смысл: "Сегодня наша встреча будет последней". И я, и Климт абсолютно это понимали, потому ли или по случайному, непреднамеренному стечению обстоятельств, простившись тем февральским вечером, больше мы друг друга не видели.
26 глава
Зима того года далась мне как никогда тяжело. Зима в российской провинции - само по себе страшное дело. Короткие дни, бесконечно долгие, морозные ночи, безликая коробочная архитектура на фоне серо-пустого неба, массивных полутораметровых сугробов и гололедицы, местами переходящей в грязное месиво. Не удивительно, что в таких условиях, в окружении убогих, печальных пейзажей люди поголовно спиваются, озлобляются, сходят с ума. Как иначе-то? Полгода зимы при отсутствии каких-либо красок, эмоций, смысла как такового, интересной деятельности, финансового и социального благополучия редкого человека не введут в состояние неудовлетворённости, тяжести, отчаяния, опустошённости, в осознание бренности бытия. Хотя сказать - скажет не каждый. Мы привыкли существовать от лета до весны, восполняя пробелы алкоголем, домашними скандалами, неинтересной работой по двенадцать часов в день, бессмысленной суетой, беготнёй и отсутствием вопросов, считая, что всё так, как должно быть.
Я же перестала видеть причины в своём утреннем пробуждении. И вроде бы всё шло стабильно неплохо - общение с мамой нормализовалось, Марк по-прежнему был рядом, привычные дни в роли официантки, я не голодала - здоровые завтраки, ужины стали обыденны, но ощущение тревоги при всех положительных моментах меньше не становилось. Я не понимала, куда иду, зачем иду. И иду ли вообще. Может, опускаюсь? Может, двигаюсь не в том направлении? Не с той скоростью? Не с теми мыслями? Что касается писанины, то, как резко желание "творить" накрыло меня, так же резко оно улетучилось, оставив после себя десяток исписанных листов, проигравших утроившемуся опустошению и злости на себя. Недоумению перед ситуацией и дикому смятению, дикому ступору вкупе с вопросом: "Как так?". Хотелось уснуть и не проснуться. Исчезнуть. Убежать. Утро. День. Вечер. Ночь. Утро. День. Вечер. Ночь. Я ненавидела каждый новый день.
После встречи с Климтом стала ловить себя на том, что охладеваю ко всему тому, что ранее трогало. Пробуждало чувства, эмоции, будь то книги, фильмы, музыка. Ничего. Читая что-либо, я не могла сконцентрировать внимание, пролистывала страницы либо не понимая, о чём, собственно, идёт речь, либо осознавая, насколько меня не волнует, не интересует сказанное тем или иным автором. То же касалось фильмов. Музыки. Словно перестал работать механизм, приводивший когда-то в действие сердце, душу. Я абсолютно ничего не ощущала, кроме сосущей ядовитой скуки и полнейшего безразличия ко всему, к чему прикасалась. Временами накатывало моральное бессилие, проявляясь в беспричинном рёве, упрямом молчании, моментально сменяющимися вспышками раздражения. Спасало лишь общение с кошками, не дававшее возможности опустить руки, не дававшее возможности резко и бесповоротно свихнуться. Я была в ответе за этих бродяжек, и при всём внутреннем холоде бросить их совесть не позволяла. По-прежнему каждый день шла к определённому подъезду, звала, накладывала на вырванный из исписанной тетради лист сухой корм или перемешанные с макаронами сосиски, наливала молоко.