21 интервью
Шрифт:
Сами актеры выжидали: это был случай, когда все считали, что зря репетируем, спектакль все равно не пойдет, но работали они с большой отдачей, работали все очень быстро, как в европейских театрах. Я сделал спектакль в сорок пять пятичасовых репетиций, и это все. А здесь – восьмичасовые репетиции. Все были влюблены в произведение, и процесс работы, видимо, очень увлекал. Это был первый случай, когда сначала была придумана форма, а потом сделана адаптация. У меня была какая-то мистическая идея к десятилетию Театра сделать Булгакову подарок. Что все, что Театр накопил самого лучшего, из всех таких находок своих – бросить в этот спектакль. Тем более, они мне деньги не дали на репетиции, сказали, что это никому не нужно. Я взял тогда готовые части, сделал коллаж: занавес из Гамлета, маятник из «Часа пик», крылечко из «Обмена», потому что это все метафорические вещи. Премьера была 13-го числа, мы специально сделали, как «чертова дюжина», и я завещал
Минчин: Довелось ли вам видеть Булгакова?
Любимов: Николай Робертович меня как-то познакомил, так, вскользь. Это был единственный человек, который когда приезжал в Москву, то ночевал у Булгакова, и они дружили.
Минчин: Да, Булгаков сам очень высоко ценил Эрдмана, он не многих ценил высоко…
Любимов: Очень-очень, у них была дружба настоящая.
Минчин: Ваша первая встреча с Пастернаком. И подвопрос: любимые поэты?
Любимов: Я, когда был молодым, играл Ромео в его переводе. И вот Андрей Андреевич писал где-то: он сидел в партере, я фехтовал, шпага отломилась и воткнулась острием между Пастернаком и Андрей Андреевичем, Вознесенским. А Борис Леонидович пришел целовать на сцену, звать в гости, спектакль был слабый, но ему нравилось. А может, в этот день я играл по-особенному, ради него. Это была наша первая встреча. Привел его за кулисы Рубен Симонов, а потом мы поехали к нему на дачу, он читал стихи. И после я к нему приезжал и тронул его очень тем, что приехал, когда его травили и к нему никто не приезжал. Я пришел, меня долго не пускала домработница, трясла ковры, а в это время выглядывала какая-то странная фигура в скороходовском ботинке белом и пижаме и пряталась. Тогда я закричал: «Борис Леонидович, это я – Любимов». «Да, а вы знаете, я принял вас за иностранного корреспондента. Они все время хотят из меня сделать лидера оппозиции, а я терпеть не могу политику и всяких лидеров, и оппозицию тоже». И мы долго ходили, гуляли, и он меня покорил тем, что ни слова не сказал, в каком он положении: что его прорабатывают, травят, ни единого слова – он мне говорил, что хочет написать пьесу: «Вот типа „Дворянского гнезда“». И: «Наверно, приятно играть Шекспира – это драматургия, которая держит как ковер-самолет». Потом читал (копирует Пастернака):
Быть знаменитым некрасиво, Не это подымает ввысь, Не надо заводить архива, Над рукописями трястись. Цель творчества – самоотдача, А не шумиха, неуспех. Позорно, ничего не знача, Быть притчей на устах у всех.Минчин: Вам «Доктор Живаго» нравится?
Любимов: Вы знаете, стихи больше, которые в конце.
Минчин: А сама судьба Юрия не трогает?
Любимов: Меня трогают куски, но мне кажется, композиционно весь роман расплывается, однако есть пронзительные куски, пронзительные.
Я помню, первый раз меня Пастернак поразил на даче, когда читал записи, как он с отцом едет хоронить Льва Николаевича Толстого. И вот эта проза была удивительная, удивительная проза. Проза поэта.
Вот такая картина еще вырисовывается: гуляет Борис Леонидович, много снега, и едет «ЗИМ», в котором сидит Сафронов – центнер веса, и Пастернак робко жмется в сугробы, чтобы пропустить начальственную машину Сафронова.
Минчин: Он через «а» в первом случае или через «о»?
Любимов: Через а-а! через «о» нехорошо.
Минчин: Ваши любимые поэты?
Любимов: Я очень рад, что Бродский получил Премию.
Минчин: Он любимый поэт?
Любимов: Во многом да, но не могу сказать – во всем; я банальный, консервативный человек, я Пушкина очень люблю. Какие-то куски у Есенина люблю. Но вы знаете, все равно все-таки – Лермонтов, Пушкин. Из современных – Мандельштам, Цветаева.
Минчин: «Пугачев»: правда ли, что они привезли сестер Есенина раскритиковать спектакль?
Любимов: Приехали две старушки. И так как старушки поссорились, то потом я выяснил: они были у старушек и сказали, что вот там кощунство над вашим братом готовится, что вы должны поехать и сказать: что вы как сестры не допускаете этого. На спектакле одна старушка прослезилась, а вторая пыталась говорить, «что Сереже не понравилось бы». И вдруг другая совсем расплакалась, разрыдалась: «Как тебе не стыдно, сорок пять лет этого никто не ставил, он поставил,
В этом спектакле были блистательные интермедии Эрдмана, которые сняли потом. Он мне все время рекомендовал: «Юра, поставьте „Пугачева“, хорошо написан». И к чести покойного Николая Робертовича, когда сняли они интермедии, я хотел снять спектакль, а он сказал: «Юра, не делайте этого. Спектакль получился, и пусть спектакль идет».
Минчин: Легко ли дался (пробился) «Дом на набережной»?
Любимов: Тоже был какой-то странный ход. Когда они мне говорили, что, мол, вот, пока только это было опубликовано в журнале, а не отдельной книгой. Словом, искали любые причины, чтобы запретить, не разрешить. Позже Трифонов сообщил, что будет и отдельная книга. Кто-то сказал, что Суслов прочитал и сказал: «Почему, это мы все переживали, мы все боялись, все ходили под мечом дамокловым, и понимаете ли, это надо печатать, надо печатать». И когда они начали из меня тянуть нервы, я повторил эту байку: почему вы так считаете, а все-таки главный идеолог Партии говорит о другом – что надо печатать, не надо забывать. И, таким образом, я смог начать репетиции, они только придрались к некоторым песням, заставили переменить песенку того времени «Эх, хорошо в стране Советской жить». Еще что-то, но корректур было мало. Особо этому спектаклю они не радовались, не рекомендовали играть в праздники или даты какие-нибудь, но это обычная их манера. Они даже утвержденный репертуар переутверждали, на месяц вперед. Даже афиши нам нельзя было выпускать с датой без разрешения, пока спектакль не будет принят. Поэтому в театре не было радости премьеры, потому что никто не знал, когда она будет и будет ли вообще.
Минчин: Вам никогда не хотелось снимать кино?
Любимов: Хотелось, потом я посмотрел «8 1/2» и мне расхотелось. Я в нем увидел все, что я думал, – человек так блистательно сделал. А сейчас мне опять захотелось.
Минчин: Был ли у вас любимый театр в Москве? Любимые спектакли?
Любимов: Когда Эфрос пришел в театр Ленинского комсомола, мне нравились его спектакли там, они были мне интересны. Я могу только об отдельных спектаклях говорить. Мне понравилось «Доходное место» у Марка Захарова; из моих ранних потрясений, которые меня очень впечатлили и заставили задуматься, – это «Вестсайдская история» и «Иисус Христос-суперстар» – в Лондоне я видел, это великолепная работа. Потом Бруковский спектакль «Гамлет», вообще Брук мне нравится.
Из театров я, пожалуй, любил старый «Современник», маленький театр на Маяковской. Когда они были на площади. Театр все же не должен переезжать…
Минчин: Что стало с постановками «Самоубийца» и «Театральный роман»?
Любимов: «Самоубийцу» запретили репетировать еще в начальной стадии. А «Театральный роман» был сделан на две трети, в нем было много «игры» со Сталиным, его воображаемые разговоры с Булгаковым. Это была интересная работа, даже после «Мастера». Мне хотелось смеяться не над МОДТом, а вообще над актерами: и над собой, и над актерами, и над своим театром. Поэтому все работали с интересом, подтрунивали друг над другом, и вытаскивались вещи довольно интересные – из актерских арсеналов: взаимоотношения, психология. У актеров есть страшная болезнь, о ней мало говорят: когда актер много играет, он «заигрывается» и у него стирается грань (он теряет ориентацию) между жизнью и сценой. И тогда он становится изломанным, впадает в манеризм, нарциссоманию, и уже очень трудно что-нибудь с ним сделать и работать. Так что задача этой постановки была сбить театральную спесь. Вообще, конечно, эти работы – и «Высоцкий», и Пушкин, – они поворачивали театр в другую сторону, то есть к более пристальному вниманию, направленному на личность человека и на личность самого исполнителя. У театра появилось как бы второе дыхание (хоть это и банальное выражение), театр считал своим долгом сделать спектакль о Володе Высоцком, воздать ему должное, в этом было какое-то покаяние перед умершим, что его недостаточно ценили, когда он жил. Это была очень сильная травма театру, что спектакль не разрешили. С трудом Андропов позволил сыграть премьеру, я с ним разговаривал по «особому» телефону, который мне давал покойный Капица. Театр был оцеплен двойной цепью, и мало того, что все было по пригласительным билетам, еще и паспорт спрашивали. Я же забыл и билет, и паспорт, и меня не хотели пускать в театр, потом милиция разобралась и все-таки впустила.