21 интервью
Шрифт:
По всем этим причинам репетиции отложились на следующий сезон. А на следующий сезон – нет худа без добра – Владимир стал больше понимать роль, после каких-то срывов и прочего. Он понимал, что что-то не происходит, у меня нет с ним никакого контакта в понимании образа, роли. У него были какие-то туманные представления, что нужен человек эпохи Возрождения, Бенвенуто Челлини, мемуары, и все это сочеталось с его темпераментом, с песнями и так далее. «Гамлет» начинался со стихотворения Пастернака, то есть, когда публика приходила, Высоцкий сидел у стены и играл на гитаре. И публика так: «А, опять начинается». Но сразу шли стихи: «Гул затих, я вышел на подмостки»…
Минчин: Хорошие стихи.
Любимов: Великолепные.
Минчин: На уровне со «Свечой».
Любимов:
Минчин: Была в этом символика, что он своего рода Гамлет России?
Любимов: Я не знаю в результате, в какой-то мере – да. Но, конечно, не в том смысле, как стихи Андрея Андреевича: «Какое время на Руси, таков Мессия». Помните эти его две строчки, которые кто-то принес, и он тоже пришел, Андрей, и положили на могилу Высоцкого. И написано было «Вознесенский». Я у мамы Высоцкого спросил, это был день какой-то памяти Володи, и говорю: «А почему тут это? Вы считаете, что это хорошо?..». Она говорит: «А это вот Андрей Андреевич принес. С ним пришли какие-то молодые люди, поставили и ушли». Я говорю: «Но вы не будете против, что эту мраморную доску возьмут и поставят к Андрей Андреевичу при входе в его квартиру на Котельнической набережной?». И действительно, ребята взяли, отнесли и поставили. Я думаю, он догадывался, кто это.
Минчин: У вас есть фотография могилы Владимира?
Любимов: Да, конечно. Но там ужасный памятник, мы же провели конкурс, потом у нас была великолепная идея сделать и мы добились этого, я ездил, просил, кланялся (в общем, небывалое, даже Капица не верил, говорил: нет, не дадут вам кусок метеорита); мы просто хотели метеорита кусок положить на могилу. И дали! – хранители.
Когда мы закрытый конкурс сделали, все-таки там были приличные вещи, а они поставили самый отвратительный, это настояла Семья… Ну, если папа говорит, что «у Володи что-то было, его сам Кобзон ценил!».
Был ли он Гамлетом России? В какой-то мере – да, он был великий поэт России. Когда я это сказал, то на меня Начальники шумели, что я всегда «безобразничаю». А теперь они делают из него – точно по его предсказанию, как он спел в своей песне «Монумент», где он все предсказал, как будет и что из него будут делать.
После смерти Володи мы очень часто собирались и Художественным советом театра и так, думали-решали, как сделать спектакль о нем. И многие говорили, что нужно через Пугачева, через Пугачева. А я уперся, нет – Гамлет. А как-то считалось, что «ну, Гамлет», как-то не считалось, что это большая вершина его творчества, Володиного… Хотя были удивительные спектакли у него, он играл очень неровно. Видимо, он много начинал задумываться о религии, и так я это в разговорах понимал. В разговорах, которые у нас вдруг вспыхивали о Гамлете, я старался подчеркнуть эту тему ему, заострить внимание на этой линии. Похоже, он и сам размышлял, потому что в последних предсмертных стихах у него много этой темы и в песнях: «Купола в России кроют…», «Райские яблоки» – у него целый цикл есть песен, где он ставит перед собой вопросы религии, какие-то рассуждения и свои взаимоотношения с Богом.
Мы отменили спектакль трагически, ведь ни один человек не сдал билет. Было объявление (и сидел кассир), что в связи со смертью, нет: умер Высоцкий, спектакль не пойдет. И ни один человек не сдал билет. Эту роль Владимир берег, если он должен был уезжать, выступать, говорить, сниматься, то «Гамлета» он всегда играл, подолгу готовился, очень любил играть эту роль. Был один спектакль поразительный, он сорвался что-то, загулял в Марселе, а там спектакль отменять было бы совсем трагично. Я его разыскал в три часа ночи, мы поехали с Боровским под ухмылки «представителей», которые нас сопровождали. И нашли его в марсельских кабаках (как это ни по-блатному звучит), на главной улице, где им несть числа. Был он со своим дружком – Иваном Бортником, тоже артистом. Вышли они, он сразу протрезвел, меня увидев. Потом я вызвал Марину, потом ей врачи сказали, что трудно предположить, сможет ли он сыграть или нет. Но
Минчин: При его силе воли он мог бросить.
Любимов: Я тоже так думал, врачи мне говорили: вы ошибаетесь – это болезнь… Такие же жесты я делал: махал рукой, как вы, а они меня убеждали, что это не так. Так что видите, как все сложно в этом мире… Это тоже была болезнь.
Минчин: Высоцкий в вашей жизни и вы в жизни Высоцкого? Я могу поменять местами, но суть от этого не изменится.
Любимов: Я могу только повторить: звонок в пять утра и Боровский на пороге, а я больной лежал, Катерина – жена – открыла дверь, и белый Давид сказал, что Володя умер ночью. Я оделся, и мы выехали туда, к нему, на Грузинскую. Уже был народ, когда я приехал, вот что такое Москва – весть облетает, как молния ночью, в пять утра, а умер он, по-моему, в третьем часу. Никто точно не знает, говорят, был какой-то страшный крик, он крикнул очень сильно, когда, видно, удар был, аорта ведь лопнула. Он был очень плох уже последнее время…
Минчин: То есть вы ожидали, что это могло случиться?
Любимов: Да я его потерял, потому что валялся больной, наверно, дней десять. В эти дни все и понеслось. Я не докончил мысль: еще Давид, когда я ночью одевался, сказал: ну вот и кончилась ваша многолетняя тяжба с актерами насчет Высоцкого. Ну что я ему все позволяю, прощаю. Я просто защищал Владимира, потому что часто он вел себя крайне несдержанно: запивал, исчезал, пропускал, появлялся. И все говорили: ну вот опять, ему все можно. Актеров всегда задевает, что другому можно, а мне – нельзя, людей всегда это обижает. У нас с ним всякое бывало, даже был случай, когда он полгода в театре не работал, я был вынужден ему сказать: «Володя, тебе лучше уйти, так себя вести нельзя». Это было, когда он… потом он бросил, «вшил», полтора года не пил и работал – прекрасно! У него еще возникла какая-то глупая мысль (или внушали), что когда, мол, он пьет, он прекрасно сочиняет. А в этот период он написал несколько великолепных песен, и я говорю: «Вот видишь, и без этого хорошо получается». Но всегда было за него страшно, потому что если он не пил, то не пил ни грамма, было впечатление, что он держится, держится из последних.
Всегда он забегал, даже если не дописал песню, и, стесняясь, говорил: «У вас есть пять минут?». И пел, и говорил, как ему хочется сделать.
У него была редкая популярность, маниакальная, наверно, это его где-то раздражало и угнетало, с его стороны даже переходило подчас в нарочитую грубость, лишь бы от него отстали. В то же время его любили все очень, и не случайно все время зазывали, не потому только, ну, конечно, что он знаменит тоже. У него было очень много друзей в разных профессиях, совершенно далеких от театра, и поэтому он столько знал, умел рассказывать совершенно прекрасно; у него удивительный дар был: уметь разговорить человека, чтобы он открылся и начал рассказывать свою жизнь. Что, видимо, и нашло отражение в его песнях и их персонажах. Хотя последние годы он говорил, что все больше и больше с бумагой работает, а сначала много работал с гитарой и магнитофоном – играл, слушал, изменял и дальше. А в последние годы уже была больше бумага. Меня всегда тексты поражали его, свой собственный целый органичный мир. Он был своеобразной личностью, круг интересов не замыкался только на песне, хотел прозу писать, картину хотел поставить и играть хотел. Я хотел очень, чтобы он Бориса играл, и даже говорил ему: брось ты это, никто тебе все равно не даст эту картину снимать (так и получилось, что ему не дали), давай лучше репетировать и выпустим «Бориса».
Минчин: Какое, думаете, вы в его жизни место занимали, вы, наверно, у него были единственный Режиссер?
Любимов: Ну, наверно, он много говорил мне. Но что ж я буду говорить об этом, неловко как-то. Да, сейчас они стараются сделать вид, что Театр к нему не имеет вообще отношения, хотя Владимир на всех концертах и часто, когда выступал, говорил, что он именно внутри Театра ощутил силу какую-то и дар свой поэтический.
Но это, в общем, и понятно, потому что в Театре всегда были поэты, писатели.