21 интервью

Минчин Александр

Минчин: Барнет тоже откуда-то взялся, все мы наследуем что-то от предыдущего, что впечатляет нас в детстве, а потом отражается.

Михалков: Да, мои воспоминания света в детстве перенеслись на экран.

Минчин: Кто вас сослал на Камчатку и за что? Была история, вы, наверное, ее слышали, я не буду говорить.

Михалков: Давайте-давайте, теперь вы рассказывайте!

Минчин: Что ваш папа пошел к Устинову, тогда министру обороны, чтобы освободить вас от призыва в армию. А тот хотел вашему отцу напакостить: ах, он ко мне с этим пришел, и так далее. И в отместку приказал вас сослать туда, где за сто километров нет телефона или почты.

Михалков: Я думаю, что поводом, чтобы меня сослали, стал мой

роман с дочерью одного из очень высокопоставленных начальников.

Минчин: Очень, очень высокопоставленных?

Михалков: Да. Очень, очень.

Минчин: Какой год?

Михалков: Семьдесят второй. Мне было двадцать шесть. Она – красивая, с поразительной улыбкой, с замечательным образом мышления. Молчит, а потом скажет: «Душа моя похожа на кладбище задушенных желаний» или «Я такая дура жуткая, вот я сижу и думаю, что ни о чем не думаю». Выстрел в памяти. Очень трогательный образ мышления был. Потом она вышла замуж.

Минчин: Но ее жениха не сослали за это, почему вам повезло?

Михалков: Дело в том, что я написал ей письмо и по глупости своей отдал внизу в доме…

Минчин: Консьержу, который был платный сотрудник КГБ, конечно…

Михалков: Где объяснял, что никогда не смогу быть с ней вместе, потому что не согласен с… Что такая женитьба не дала бы мне возможность делать то, что я хочу. А дальше я хочу. А дальше я могу предположить и только, потому что обстоятельства складывались невероятно.

Минчин: Смотрите, двадцать лет прошло, а вы помните ее фразы…

Михалков: Это профессиональное, к тому же иногда я сразу записываю. Есть книжек шесть расписанных, записных. Итак, я должен был идти в армию. 21 октября мой день рождения, исполнялось двадцать семь лет, а после этого по закону уже в армию не брали. Я должен был пойти в кавалерийский полк при «Мосфильме». Снимался я тогда у Сережи Соловьева в «Станционном смотрителе» и мало задумывался над этим.

Минчин: Звучит забавно: Никита Михалков в кавалерийском полку!

Михалков: Семьдесят второй год – горят Москва и Подмосковье! Вы еще здесь были?

Минчин: Да-да, в институте. Но помню великие пожары.

Михалков: В то время я только познакомился с женщиной, которая потом стала моей женой. Таня, она работала манекенщицей. Я уже начал готовиться к «Свой среди чужих…». Приехал на городской сборный пункт, колючая проволока, КПП, забор… Потом кончается забор – идет лес, и с этой стороны может кто угодно зайти, кто угодно уйти… Совсем как в России! Привозят два ящика водки. Делать нечего, пьем. Сопровождавший меня господин напивается вусмерть, и обнаруживаю я его в туалете, с раскрытым портфелем, и военный билет мой трепещет – в сортире, в писсуаре. Я вынимаю этот военный билет. Возникает первое искушение: вот сейчас я его спускаю в унитаз – и все, нет такого призывника, копии в военкомате нет – как не существовало. Мне надо было только до дня рождения продержаться. Но тут гены предков сработали, сказали: нельзя этим пользоваться, дурно. Я высушил свой билет. Короче… в течение недели – я беру кого-нибудь из дежурных, еду в Дом кино, меня уже все проводили, уже веселятся с моими девочками…

Минчин: Другие мальчики.

Михалков: Уже меня нет, я возвращаюсь как призрак. Ночую в квартире, в которой не должен ночевать. И вдруг поздно ночью раздается звонок: я обалдел, это звонила Таня, которая вообще ничего не знала, кроме того, что меня давно нет, я уехал. Я когда первый раз повел ее в ресторан, то спросил: «Что вы будете есть?». Она сказала: «Первое, второе и третье».

Минчин: Класс! Какой класс!

Михалков: Абсолютный класс! (Хохочем вместе, в два голоса.)

Она позвонила по телефону, и я понял, что мой уход для нее значит много. Короче, этот парень, сопровождающий, который совершенно уже очумел от всего этого: каждый день, в жару пить, говорит: «Я тебя прошу, уходи!». Мы садимся на автобус и едем на Таганскую. Я ему говорю: хочешь, с Высоцким познакомлю? Он не верит и…

ругается. Иди ты! Я захожу в театр на Таганке со служебного входа и спрашиваю: «Володя есть Высоцкий? Позовите, пожалуйста». Его зовут, он спускается, я говорю: «Володь, меня в армию забирают, спой нам что-нибудь». И Володя спускается с гитарой и начинает петь, потом послал за бутылкой водки. Короче, когда я добрался до сборно-призывного пункта, меня распределили в стройбат в город Навои, тогда это был еще СССР, но уже Тмутаракань. Я подхожу к полковнику и говорю: «Товарищ полковник, тут ошибка произошла, меня отправили в стройбат в Навои. Дело в том, что у меня два высших образования и, копая окопы лопатой, я вряд ли принесу пользу армии и стране…». Он говорит: «Да что ты мне мозги паришь? Хочешь в Москве, что ли, остаться? Так и говори!». Я говорю: «Нет, это не так, и я вам сейчас докажу! Куда уезжает самая дальняя команда?» – «На Камчатку». – «Ну вот меня и отправляйте на Камчатку».

Минчин: И что «дубарь» сказал?

Михалков: Пиши заявление. Он так пере… испугался, потому что он так прикинул: хрен его знает, Михалков. Он получил распоряжение, уже знал, что со мной нечего церемониться. Но испугался: вдруг нажалуются, припишут самоуправство. Заставил меня написать заявление, все приговаривая: ты сам захотел. И таким образом я попадаю в команду, улетающую на Камчатку. Это был колоссальный момент, также связанный с фразой, которую постоянно повторяли в нашей семье: «От службы не отказывайся, на службу не напрашивайся». Мое путешествие на Камчатку на самолете – это особый фильм. Потому что капитан-лейтенант, который нас сопровождал, напился в первые двадцать секунд после взлета, и дальше всю группу во время перелета с пятью посадками сопровождал я, он мне отдал пистолет, все документы… Потом, уже много позже, было путешествие на собаках – 117 суток, с юга Камчатки на север Чукотки. Нас было шесть человек.

Вообще в моей службе было много почти мистического: например, когда я однажды замерзал в тундре, меня спасло созвездие Большой Медведицы, но это отдельная история.

Вернулся я в Москву старшиной 1-й статьи. И сильно пьяным. Нашел в Доме литераторов маму, она с кем-то пила кофе в ресторане и чуть не упала со стула, увидев меня в форме. Потом поехал в Дом кино и там выпил. А потом решил найти Таню. Но телефона ее я не знал, она переехала. Знал я только, что живет она на проспекте Вернадского, в каких-то «цветных», как она писала в письме, домах. Больше я не знал ничего. Я вышел в ночную весеннюю Москву, поймал такси и сказал: «Проспект Вернадского». В машине тут же отрубился. Шутка ли: столько переживаний, выпивок, да еще чуть не сутки в самолете, и разница во времени девять часов. Короче, открываю глаза, таксист спрашивает: «Какой дом?». Я отвечаю: «Налево!». А сам понятия не имею, куда ехать. «Направо, прямо… Стоп!» Выхожу. Точно понимаю, что никогда тут не был. Но дома удивительно такие «веселенькие». Захожу в первый попавшийся подъезд. Утыкаюсь в дверь и звоню. Три часа ночи. Никто не открывает. Упершись головой в стенку, начинаю дремать. Дальше ничего не помню… Проснулся я рядом с Таней в ее маленькой, чистенькой, с криво наклеенными обоями квартирке на первом этаже. Оказывается, ткнув пальцев в первый попавшийся средь тысяч звонок, я пришел именно к ней. И больше, по крайней мере, по сегодняшний день, никогда об этом не жалел. Она родила мне троих замечательных детей и больше не боится чужой кошки, которая, пока я был на флоте, почему-то подстерегала Таню в подъезде и не пускала в ее же собственную квартиру.

Минчин: Потрясающая история. Но о кино… Никита, «Свой среди чужих…» как бы луч света в темном царстве. Луч цвета в темном царстве. Как вы пришли к нему? Он был очень необычен.

Михалков: В этой картине мы как бы доказывали всем, что мы все умеем. Она поэтому так перенасыщена всякими трюками, пластическими поворотами…

Минчин: Как булка из одного изюма.

Михалков: Это был единственный раз в жизни, когда я писал роль для себя. Обычно я никогда этого не делаю и снимаюсь по необходимости. За тобой ничего, тебе нечего бояться сделать хуже. Отстаивать всегда труднее, чем завоевывать. Была легкость, мы ничего не боялись, но получилось – хорошо, а нет – ничего не поделаешь.