30 сребреников
Шрифт:
— Помните синьор Иньиго, что я всегда буду рад вас взять назад, на прежних условиях, — провожал он меня, едва не пустив слезу на прощание.
Я в жалостливого банкира ничуть не поверил, он скорее был расстроен, что уходит сотрудник, который работает наравне с остальными, но при этом ничего не получает в виде жалования, но это уже были не мои проблемы, всё что нужно было для себя в их банковской работе, я вынес и его редкие просьбы расшифровать для него очередную записку меня ничуть не отвлекали, всё же это случалось крайне редко, как впрочем и с Борджиа, который ко мне
— Алонсо, как твой итальянский? — поинтересовался я у парня на пути домой.
— Могу говорить, но не писать сеньор Иньиго, — честно ответил он.
— И почему уехал Бартоло, — вздохнул я, — ладно придётся тогда заехать к нотариусу, чтобы написать с его помощью письма всем учителям, что я уезжаю и временно прерываю занятия. Объезжать их самому, будет долгим занятием.
— Я знаю приличного, — обрадовался Алонсо, — как раз недалеко от нас.
— Едем, — кивнул я.
Дни до отъезда пролетели, как пара часов, так что я оглянуться не успел, как Алонсо зашёл, чтобы меня одеть в дорожный костюм, не такой роскошный и цветной, в каком я перемещался по Риму, но зато тёплый и просторный, а именно добротный кафтан и штаны из сукна.
— На улице холодно, так что я купил в повозку ещё одеял и шесть бараньих кож с мехом, — продолжал он меня запаковывать ещё и в верхний стёганный кафтан, а также сверху него накидывать плащ, — сеньор Бернард сказал, что, если в них вас завернуть, будет весьма тепло.
— Сомневаюсь, — бурчал я, поскольку не хотелось выходить из натопленной комнаты на улицу, но пришлось и Алонсо вынес меня, где уже ждала повозка, два возницы на смену и охрана. Алонсо ехал на своей лошади рядом, чтобы меня обслуживать, сам я это был по понятным причинам делать не в состоянии. Ходить я из-за разной длины ног и слабости в них не мог, руки постоянно дрожали, так что ими невозможно было даже писать, только максимум что-то короткое и небольшое. Я уже молчу про горб, который мешал спать, да и просто нормально жить.
Внутри повозки, окна которой просто были занавешены тканью, было жуть как холодно, и обещанные шкуры ничуть делу не помогли. Даже Бернард, полулежащий напротив, который явно берег своё раненное полупопие, меня не успокоил.
— Сколько папа выдал вам на путешествие синьор Иньиго? — поприветствовав меня, поинтересовался он, — нужно прикинуть, где мы можем останавливаться и на какой бюджет.
— В монастырях, — хмуро ответил я ему, — в них же и будем питаться, поскольку кроме бумаг, я не получил ничего.
Наёмник поморщился.
— Вот почему я не люблю служить церкви, — тихо сказал он, — возни много, а благодарность обещают только после смерти.
— Не богохульствуй Бернард, — одёрнул его я, — скоро с нами будет монах-францисканец, услышит что-то подобие этого, ещё епитимью на тебя наложит. Оно тебе надо?
— Точно нет сеньор Иньиго, — кивнул он, — спасибо за предупреждение.
Наконец все приготовления были окончены, и мы тронулись, а я своей попой сразу почувствовал, что такое повозка без компенсации колебаний. И без этого плохое настроение ещё больше
Скорость повозки и нашего пешего отряда сопровождения была всё равно выше, чем шёл монах и через каждые полчаса нам приходилось останавливаться, чтобы его дождаться. До обеда мы проехали всего нечего, так что я понял, что если не сделаю что-нибудь, наше и без того непростое путешествие станет бесконечным. Для начала я решил попробовать договориться с ним. Попросив Алонсо закинуть меня за спину, я показал пойти ему рядом с монахом, который явно никуда не спешил и шёл ровно с той скоростью, к которой привык. Мы долго шли молча, я ждал, когда Алонсо выровняет шаг и приспособится к походке монаха, прежде чем начать разговор.
— Брат Иаков, — обратился я к старику, — ещё раз хочу воззвать к вашему разуму. Мы за полдня прошли всего несколько километров. Прошу вас, пересядьте в повозку, мы так будем двигаться быстрее.
— Что ты знаешь о францисканцах сын мой? — поинтересовался у меня монах.
— Думаю то же что и все, брат Иаков, — удивился я его вопросу, — начало ордену положил один из величайших святых католической церкви — Франциск Ассизский. Когда Франциск услышал Евангелие о том, как Господь Иисус отправил Апостолов проповедовать, об их жизни в бедности, то нашёл в этих словах собственное призвание и миссию. Он опоясал тунику верёвкой и начал проповедовать. В 1209 году, он и другие братья отправились к папе Иннокентию III за утверждением их образа жизни. Тот год считается началом Францисканского ордена. Получив устное подтверждение папы, а также его позволение свободно проповедовать покаяние, братья начали апостольское служение в странствиях.
— В общем-то и всё брат Иаков, — я посмотрел на него, — могу конечно дословно начать перечислять его деяния, но вы не об этом же меня спросили?
— Нет сын мой, я вижу, что ты хорошо знаком с нашим учением, — покивал он головой, и значит также знаешь, что значат эти три узла на моей верёвке?
Он показал на замызганную вещь своего крайне скудного гардероба.
— Бедность, послушание, целомудрие, — перечислил я, — три завета, что вы поклялись соблюдать перед богом.
— Тогда ты должен сам знать ответ на свой вопрос, — улыбнулся он мне.
— Евангелие от Матфея, глава 10, стих 10: «Ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха, ибо трудящийся достоин пропитания», — нахмурился я, по памяти процитировав Священное Писание и показал на его посох.
— Тогда это что, брат Иаков?
Монах остановился на дороге как вкопанный, задумался, явно вспоминая процитированное мной, затем отбросил посох в сторону, перекрестился и поклонился мне.
— Благодарю тебя сын мой за наставление.
И с этими словами пошёл дальше, без посоха ещё медленней чем с ним, всё же возраст был у него явно не рассчитанный на долгие путешествия. Я едва не взвыл, поскольку мои слова оказали прямо противоположный эффект оттого, что я хотел.