419
Шрифт:
В лунном свете — шрамы, тонкие, красивые, на лбу, вокруг рта, лучами возле глаз.
— Фула? — спросил он.
Она покачала головой.
— Хауса?
Нет. Как объяснить, что она из хауса, но не хауса, из маленького отряда всадников, когда-то они пересекали пустыни, возили золото и пряности, соль и рабов, ладан и мирру. Как объяснить, что когда-то от них прятались за стенами.
— Ина со ин чи, [37] — прошептала она; он подходил, она пятилась. — Рува. Шинкафа. [38] Ина со ин чи…
37
Я
38
Вода. Рис (хауса).
— Извини, я не знаю… Кеду ка иди? [39] Понимаешь на игбо? — Хауса — язык севера, но все-таки игбо — язык торговли, и Ннамди наскреб слов: — Кеду афа ги? Ахам бу Ннамди. [40]
Она снова покачала головой:
— Бан фахимта ба. [41] — И затем: — Хауса?
— Нет, извини.
— Francais? — спросила она. — Moi, un petit peu. [42]
Он покачал головой.
39
Зд.: Привет (игбо).
40
Как тебя зовут? Меня Ннамди (игбо).
41
Я не понимаю (хауса).
42
Зд.: По-французски?.. Я немножко умею (фр.).
— Английский? — За время работы у шелловцев его акцент смягчился. — Английский? — спросил он. — Говоришь по-английски?
Чуточный кивок. Голос, по-прежнему тихий:
— Мало, немножко.
Его улыбка растянулась до ушей.
— Королевский, значит! Вы хотите есть, мисс? — Она была моложе его, но звать ее «сестрица» слишком фамильярно, «мэм» — слишком официозно. — Есть хотите? — повторил он, показав рукой: вот так отщипываешь кусок от клецки, вот так кладешь его в рот. — Еда?
Она не ответила, но Ннамди и так видел, что она оголодала. Забрался в кабину, выволок «мечту оккупанта», порылся.
— По-моему, у меня есть… Знаете пити? Это из Дельты. У моей матери гораздо вкуснее, но… Вот. Берите, берите. Я приберегал — теперь ясно зачем.
И он сунул ей в руки пити. Пюре из кукурузы и бананов, завернутое в листья.
— Немножко засохло. Купил в Геенне перед отъездом, но все равно. Садитесь, пожалуйста, прошу вас. — Он сел на подножку, пригласил девушку жестом.
Еда была сладкая, клейкая, и она ела отчаянно, запихивала в рот обеими руками, на все наплевав.
— Пити, — сказал он и улыбнулся. — Нравится?
— На-годе, — прошептала она. («Спасибо».)
Он открыл ей бутылку фанты, и она стала пить — медленно, чтобы не скрутило.
— На-годе, —
— У меня на родине, у иджо, говорят «ноао». Значит «привет» и «спасибо». — Он улыбнулся. — Экономит время. Знаете Дельту Иджо?
Она потрясла головой.
— Трубопровод знаете? Нефть?
Она кивнула. Она шла вдоль трубопровода в Кадуну — бледно-зеленая бечева петляла по саванне.
— Ну вот, — сказал Ннамди. — Если пойти по нему на юг, там будет наша деревня. Я живу на другом конце трубы.
— Аквай ниса? [43] — Могла бы и догадаться. Лицо у него темно блестело, будто в кожу впиталась нефть. А у нее лицо — как старая глина, цвета пыли, песка и саванны.
— Вы, наверное, не наелись, — сказал Ннамди. — У меня еще есть акара. Знаете? Пирог со сладкими бобами. Мы в Дельте едим. Погодите, я поищу.
43
Это далеко? (хауса)
Доев сладкие бобы и допив фанту, она отдала ему банку и благодарно поклонилась, отведя глаза, как и полагается. Но когда она встала, окоченелость ее спины, медлительность походки выдали ее. Лишь тогда Ннамди заметил ее живот, непропорционально огромный при столь хрупком исхудавшем теле.
Игбо верят, что мы рождаемся с двумя душами. Отец рассказывал. У иджо похожие верования. Когда умираем, одна душа покидает нас, другая идет дальше. Эта вторая душа прилепляется к кому-нибудь, защищает его и сама защищена. Ннамди поглядел на девичьи ступни, загрубелые, грязные.
— У тебя есть семья? — спросил он. — Муж, отец?
Она покачала головой. Одни дядья.
— Куда ты пойдешь?
— Ина со ин дже… — начала она, затем перефразировала по-английски: — Я надо… я надо далеко.
— Могу подвезти, — сказал он, — очень далеко. Ты устала, дитя. Может, передохнешь? Пойдем.
Она замялась, и он улыбнулся:
— Плохого не случится, я обещаю.
Замечательная у него улыбка, у этого мальчика. Хоть он и блестит, как нефтяные ручьи. Если человек улыбается так, можно рискнуть и довериться ему.
Ннамди распахнул дверцу, забросил себя внутрь. Девушка не приближалась.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Амина, — сказала она, позаимствовав имя у королевы Зарии, у ее стен.
— А меня Ннамди. Видишь? Мы теперь знакомы, так что можешь войти. Я тебе уступлю сиденье. Пружины разболтались, но все равно удобно. — Он столкнул на пол пустые бутылки из-под фанты и обертки от лоточной еды, смущаясь этого бардака. — Я вынужден извиниться. К нам редко захаживают гости. Мы, видишь ли, оба холостяки. По природе неаккуратны. — Он расправил свое потрепанное одеяло. — Иди сюда, дитя. Отдохни. — И сунул голову за занавеску: — Джозеф, подвинься!
Она застыла. Не сообразила, что в кабине есть кто-то еще.
Ннамди оглянулся, прочел ее тревогу.
— Не волнуйся. Он пьяный вдрызг. — И показал: сунул большой палец в рот, как бутылочку новорожденного, посопел, изобразил отрыжку. — Пьяный, понимаешь?
Хотел ее рассмешить, но она только разнервничалась. Стояла у двери, не подходила, вот-вот убежит.
— Не волнуйся, он мирный. — И Джо: — Подвинься, Джозеф!
В ответ лишь жалобное ворчание.
— Игбо Джо, ну-ка, двигайся!