5-ый пункт, или Коктейль «Россия»
Шрифт:
В 1918-м Георгий Шенгели в стихотворении «Поэтам» писал:
Друзья! Мы — римляне. Мы истекаем кровью. Владетели богатств,Поэт еще в молодые годы разобрался в шагах Истории и понял собственную суть:
Я не боец. Я мерзостно умен. Не по руке мне хищный эспадрон, Не по груди мне смелая кираса. Но упивайтесь кровью поскорей: Уже гремят у брошенных дверей Железные ботфорты Фортинбраса.Шенгели — антипод Маяковского. Ни грана ангажированности. Никаких партийных книжек. Никакого услужения и целования руки. Только лирик и серебрист. И еще — неисправимый романтик:
Нам всегда хотелось «иначе», Нам сквозь «это» виделось «то»; Если жили просто на даче, Улыбались: «живем в шато». Каждый дом на горе — «закрополь», «Монтезума» — каждый цыган; Называется: Севастополь, Ощущается «Зурбаган». В мире всё, «как на той картине», В мире всё, «как в романе том», — И по жизни, серой пустыне, За миражем вечным бредем. И прекрасной этой болезни, Удвояющей наши дни, Мы кричим, исчезая в бездне: «Лама, лама, савахфани!»Это — стихотворение «Романтика» (1942). А «Лама, лама, савахфани!» — восклицание Иисуса Христа на кресте: «Господи, Господи, зачем Ты покинул меня!»
Что ж, по некой ассоциации надо поговорить и о девах Мариях и о Магдалинах русской поэзии. Итак:
Поэтессы
Мирра (Мария) Лохвицкая. В конце прошлого века была весьма популярной («Мне нет предела, нет границ…», «Это счастье — сладострастье…» и т. д.). «Русская Сафо» писала главным образом о любви. Судьба России ее интересовала как-то меньше. Мать поэтессы — обрусевшая француженка. В семье Лохвицких царил культ книги.
Ирана Владимировна Одоевцева — псевдоним Ираиды Густавовны Гейнике. Она родилась в Риге в семье преуспевающего адвоката. С национальными корнями тут все предельно ясно. Из Риги переехала в Петербург и — «Да, бесспорно, жизни начало много счастья мне обещало в Петербурге над синей Невой…» Она училась поэзии у Николая Гумилева. Ждала похвал, а услышала критику своих первых поэтических опытов и обиделась.
Нет, я не буду знаменита, Меня не увенчает слава, Я — как на сан архимандрита — На это не имею права. Ни Гумилев, ни злая пресса Не назовут меня талантом. Я маленькая поэтесса С огромным бантом.Уже
Но… писала. И у нее получалось. Однако петербургский период кончился, и началась эмиграция, в которой Одоевцева оказалась со своим мужем, Георгием Ивановым. Одоевцева вспоминает:
«Георгий Иванов обожал Россию и безумно страдал от разлуки с ней. Он говорил, что хороши только русские, к моим французским знакомым не ходил, отговаривался, что голова болит, нос, уши, что угодно. Хотя много переводил французов — и переводил замечательно! — стихи для него существовали только русские.
Когда я уезжала из Петербурга, Федор Сологуб советовал мне непременно писать по-английски или по-французски, потому что иначе никакого признания там не получить. Это страшно возмутило Георгия Иванова: «Тургенев говорил, что нельзя русскому писателю писать не по-русски».
Ирина Одоевцева оказалась более жизнестойкой в отличие от своего Жоржа, более приспособленной к чужеземной жизни, она прожила большую жизнь, искупавшись, если говорить метафорически, в трех реках времени, и свои циклы стихов она назвала так: «На берегах Невы», «На берегах Сены» и «На берегах Леты». «На берегах Сены» Одоецева горестно писала:
В чужой стране, В чужой семье, В чужом автомобиле… При чем тут я? Ну да, конечно, были, были И у меня Моя страна, Мой дом, Моя семья И собственный мой черный пудель Крак. Всё это так. Зато потом, Когда февральский грянул гром — Разгром и крах, И беженское горе, и Моря — нет — океаны слез… И роковой вопрос: Зачем мы не остались дома?..И далее вырывается крик боли:
Мгновение, остановись! Остановись и покатись Назад: в Россию, в юность, в Петроград!..И она вернулась на родину в возрасте 92 лет первой ласточкой свободы, легко и безоглядно. Спецкор «Литературки» Александр Сабов этот приезд описывал так:
«Прошли паспортный контроль. Затем сидящую в кресле-каталке И.В. Одоевцеву увезли в соседнюю комнату — там, в зависимости от ее ответов, решалось, вылетит она или нет. Эти шесть минут были для нас сущей пыткой. И вот она появляется снова. Сияет улыбкой. «Последний вопрос мне задали, с каким чувством я возвращаюсь в Советский Союз. Но с радостью, мосье!» — ответила я».
11 апреля 1987 года, спустя 65 лет (!), Ирина Одоевцева вернулась на родину. Первое интервью: «Я очень счастлива… вернуться в Петербург… в Ленинград…»
И тут напрашивается параллель. Когда вернулась на родину Марина Цветаева, ее приезд не был обставлен никак: она была не нужна, более того — чужда советской власти. Но времена изменились, и Одоевцева была желанна всем — и власти, и коллегам по перу, и читателям. Ей дали квартиру, снабдили секретарем, обеспечили уходом и всем необходимым для продолжения работы над воспоминаниями. На родине все было замечательно, кроме утяжеляющегося советского быта с его продуктовыми нехватками и дефицитом.