5-ый пункт, или Коктейль «Россия»

Безелянский Юрий Николаевич

Ну, а теперь стихи, разумеется. Евгений Рейн подарил мне свой сборник «Сапожок» — книгу итальянских стихов.

За вокзалом в закатном кармине я сидел, опрокинувши джус. Никакой ностальгии в помине, о, проклятый Советский Союз!..

И приведу концовку стихотворения Рейна «Утренние размышления в кафе «Греко»» (и мне довелось, к счастью, там побывать):

…И надо мной меж ламбрекенами висела в рамочке страница, которой бы аборигенам бы всех больше надо бы гордиться. И вмиг узнал я почерк Гоголя про подлецов и департамент, и завитушки те, что около, пера гусиного орнамент. И эти яти, эти ижицы и росчерк гениально острый, как флот, что по проливу движется в Страну Великого

Господства. Вот здесь, за этими диванами, как папуасы и разини, они и нежились с Ивановым и говорили о России. Тогда холмы сникали римские, бледнели папы в Ватикане, ее просторы исполинские в кафе сивухой затекали. Сюда входили люди лютые, и нарастал здесь гомон русский, пил граппу Иоанн с Малютою, «Курвуазье» — Филипп и Курбский. Кто объедался кремом приторным, кто падал головой об столик, пророки, каторгой обритые, лежали навзничь возле стоек. Один сидел, ликер заглатывая, единственный был в равновесье, все время на брегет поглядывая, поскольку собирался к мессе. А в глубине, гуляя бедненько, где эмиграция припухла, Мицкевич ждал себе соперника из ледяного Петербурга. Вдруг кто-то подошел панически и протянул ко мне бумагу, и я, безумный, но практический, всю сразу потерял отвагу. Был этот счет исчислен лирами и должен был оплачен лирой, и я его в досаде выронил рукой безденежной и сирой, Поскольку я проел в безумии штаны себе, жене костюмчик. И я вздохнул с такою думою: «Куда ты делся, мой подстрочник?» Ну, что ж, судьбы не изнасилуешь, она гуляет не впервые. Давайте, Николай Васильевич, оставим вместе чаевые.

Вы улыбнулись? Если да, то я весьма рад. Дело в том, что порою и меня начинает угнетать эта тема «Россия», всякие там ее национальности, а тут еще «евреи, евреи, кругом одни евреи», — все это безусловно тяжелит текст, и поэтому я стараюсь, не знаю, насколько получается, но приводить что-то легонькое, житейское, улыбчивое. А тема, вернее, темы книги продолжают крутиться по кругу, как «Болеро» Равеля, с нарастающим напряженным темпом. Кстати, а чистый ли француз Морис Равель? Это уже профессионально. Как мне признавался один врач-стоматолог, он ходит в театр и всегда обращает внимание на зубы актеров: все ли в порядке и где стоят какие пломбы. Вот и я туда же — в национальные корни. Посмотрел справочник и выяснил, что Морис Равель родился в семье швейцарского инженера Жозефа Равеля. Так-то.

Однако вернемся на брега Невы, к Александру Кушнеру. И сразу поэтические строки:

Не спрашивают нас, где лучше нам родиться. Отмеренная жизнь — волшебный, чудный дар. Спасибо, что Нева, что грозная столица, — Могли быть Мозамбик, Найроби, Занзибар.

«У ленинградской школы замечательные предшественники, и даже не с Пушкина нужно начинать, а еще раньше, с Батюшкова, с «Прогулки в Академию художеств», — пишет Кушнер. И добавляет: — Эта школа с «архитектурным уклоном»». Кто спорит? Но вот Давид Самойлов, сравнивая Петербург (Ленинград) и Москву, заметил:

Поэты с берегов Невы! В вас больше собранности точной. А мы пестрей, а мы «восточней» И беспорядочней, чем вы. Да! Ваши звучные труды Стройны, как строгие сады И царскосельские аллеи. Но мы, пожалуй, веселее…

Это уже к теме «Восток и Запад», но она впереди. Вот Иосифу Бродскому, Нобелевскому лауреату, повезло (а, может, не повезло?!): он жил и здесь и там, в России и на Западе — в горячо любимой им Италии и в Америке. А нашел он свое упокоение в Венеции, на Острове Мертвых, неподалеку от могил Стравинского и Дягилева. Друзья на гроб Бродского положили бутылку его любимого виски и пачку любимых сигарет.

Илья Кутик писал: «Бродский не был ни иудеем, ни христианином, он хотел бы быть кальвинистом, по той причине, что человеку, считал он, может быть, воздастся за деяния его. Но в конце концов ни к какой конфессии он так и не примкнул, хотя его вдова Марина хоронила его по католическому обряду. У Бродского было два определения себя: русский поэт и американский эссеист. И все» («Независимая газета», 1999, 28 января).

Лично для меня Иосиф Бродский начался с «Рождественского романса»:

…Плывет в тоске необъяснимой певец печальный по столице,

стоит у лавки керосинной печальный дворник круглолицый, спешит по улице невзрачной любовник старый и красивый, полночный поезд новобрачный плывет в тоске необъяснимой. Плывет в тоске замоскворецкой пловец в несчастие случайный, блуждает выговор еврейский по желтой лестнице печальной, и от любви до невеселья, под Новый год, под воскресенье, плывет красотка записная, своей тоски не объясняя… ^{(28 декабря 1961)}

В «Речи о пролитом молоке» (1967) Бродский писал:

Либо нас перережут цветные, Либо мы их сошлем в иные миры. Вернемся в свои пивные. Но то и другое — не Христианство. Православные! это не дело. Что вы смотрите обалдело?! Мы бы предали Божье Тело, расчищая себе пространство. Я не воспитывался на софистах. Есть что-то дамское в пацифистах. Но чистых отделять от нечистых — не наше право, поверьте. Я не указываю на скрижали. Цветные нас, бесспорно, прижали. Но не мы их на свет рожали, не нам предавать их смерти…

Последний сборник поэта «Пейзаж с наводнением» (1995). Выбрать оттуда что-то одно — крайне трудно. Пожалуй, «Ответ на анкету»:

По возрасту я мог бы быть уже в правительстве. Но мне не по душе а) столбики их цифр, б) их интриги, в) габардиновые вериги. При демократии, как и в когтях тирана,  разжав объятия, встают министры рано,  и отвратительней нет ничего спросонок,  чем папка пухлая и бантики тесемок. И, в свой черед, невыносим ковер с узором  замысловатым и его подзолом из микрофончиков, с бесцветной пылью смешанных,  дающих сильные побеги мыслей бешеных…

И концовка стихотворения:

Лишь те заслуживают званья гражданина,  кто не рассчитывает абсолютно ни на кого — от государства до наркотиков  — за исключением самих себя и ходиков, кто с ними взапуски спешит, настырно тикая, чтоб где — естественная вещь, где — дикая,  сказать не смог бы, даже если поднатужится,  портрет начальника, оцепенев от ужаса.

Сложно? Тогда читайте Михаила Жванецкого, он из того же списка. Или «гарики» Игоря Губермана:

Российской власти цвет и знать Так на свободе вскипели, Что стали с пылом продавать Все, что евреи не успели.

Слышу смех. Тогда продолжим:

Густы в России перемены, Но чуда нет еще покуда; Растут у многих партий члены, А с головами очень худо.

Вопрос корреспондента к Губерману:

— Говорят же, что в любом народе доля умных и козлов примерно одинаковая.

— Не знаю, — отвечал Губерман. — В Израиле дикое число идиотов! Как говорил Остап Бендер, это медицинский факт. Отто Вейнингер, еврей-антисемит (у нас такое случается!), написал книгу «Пол и характер», в которой на фактах доказал, что евреи гораздо более других народов разбросаны по оси «нормальный — сумасшедший», «гений — дебил». У нас середнячков поменьше. В этом смысле во мне живет прочная националистическая гордость.

Сделаем уточнение: поэт-сатирик Игорь Губерман эмигрировал из России и приехал на Землю обетованную 24 марта 1988 года. В Израиле он еще раз убедился, что все евреи разные:

«Немецкие евреи — абсолютные немцы, а мы — чистые россияне. Мы даже общаемся очень по-русски: собираемся и бухаем. Помногу. Это мы привезли сюда обыкновение хлестать спиртное. Здесь никто из евреев не пьет — ни немцы, ни испанцы, ни французы или йеменцы какие-нибудь. Только мы — россияне… К примеру, за огромным столом собирается толпа сабров, коренных израильтян. Вечер просидят, а на столе — едва початая бутылка сухого вина. Пьют, шумят, будто уже захмелели. А мы — по-другому…»