7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
Шрифт:
— Благодаря урокам твоей учительницы, — сказала далее матушка, — ты теперь достаточно хорошо знаешь французскую грамматику, чтобы немедленно перейти к латыни. Я очень признательна этой очаровательной девушке за то, что она объяснила тебе правила образования причастий. Это самое трудное, что есть в нашем языке, и я, к сожалению, так и не смогла преодолеть эту трудность, потому что еще в детстве неправильно взялась за дело.
Моя дорогая мама заблуждалась. Нет! Мадемуазель Мерэль не объяснила мне правила образования причастий. Зато она открыла мне более драгоценные истины и более полезные тайны. Она приобщила меня к культу изящества и женственной прелести. Она научила меня своим равнодушием
Мне бы следовало закончить на этом историю мадемуазель Мерэль. Не знаю, какой злой дух подталкивает меня испортить ее развязкой. По крайней мере постараюсь сделать это в двух словах. Мадемуазель Мерэль не осталась учительницей. Она уехала на озеро Комо с молодым Виллерагом, который и не подумал жениться на ней. Он выдал ее замуж за своего дядю Монсегля, так что ее судьба несколько напоминает судьбу леди Гамильтон [263] . Но ее жизнь протекала более незаметно и более спокойно. Мне несколько раз представлялся случай увидеться с мадемуазель Мерэль, но я всегда старательно от этого уклонялся.
263
Леди Гамильтон Эмма (1761–1815) — английская авантюристка. Некий Чарльз Гренвилл уступил ее в уплату за долги своему дяде Уильяму Гамильтону, послу Англии в Неаполе, который на ней женился.
XXX. Священное неистовство
Около этого времени, на склоне чудесного летнего дня, я перелистывал, сидя у окна, старую, всю растрепанную «Библию в картинках». Эти гравюры своим торжественным и суровым стилем иногда возбуждали во мне любопытство, но не пленяли меня, потому что им недоставало той мягкости, без которой ничто и никогда не радовало моего сердца. Мне нравилась лишь одна из них, изображавшая даму в крошечной шапочке, с гладко зачесанными волосами, спускавшимися на уши и собранными в круглый шиньон на затылке. Она была разодета по моде времен Людовика XIII, в кружевном воротничке, и, стоя на итальянской террасе, протягивала Иисусу Христу бокал на высокой ножке, наполненный водой. Я любовался дамой, казавшейся мне очень красивой, размышлял над этой таинственной сценой и, главное, восхищался бокалом, прельстившим меня своей изящной формой и узорчатой граненой ножкой. Мне очень хотелось иметь такой бокал, и я был погружен в мечты о нем, как вдруг моя добрая матушка окликнула меня и сказала:
— Пьер, завтра мы едем навестить Мелани… Надеюсь, ты рад?
Да, я был рад. Прошло уже более двух лет с тех пор, как Мелани ушла от нас и поселилась у своей племянницы, которая была фермершей в Жуи-ан-Жоза. В первое время я горел желанием повидать мою старую няню. Я умолял маму свезти меня к ней. Но с течением времени это желание постепенно остывало, а теперь я уже привык не видеть ее, и воспоминание о ней, уже далекое, понемногу изглаживалось из моего сердца. Да, я был рад, но, сказать правду, больше всего меня радовала мысль о поездке. Держа на коленях мою старую библию, оставшуюся раскрытой, я думал о Мелани и, упрекая себя в неблагодарности, силился любить ее как прежде. Я извлекал воспоминание о ней из глубины своей души, где оно было погребено, я чистил, я тер его до блеска, и наконец мне удалось придать ему вид вещи, немного, правда, потрепанной, но чистой.
За обедом, видя, что матушка пьет из самого обыкновенного стакана, я сказал ей:
— Мама, когда я вырасту большой, я подарю
— Заранее благодарю тебя, Пьер, — ответила мне матушка, — но сейчас лучше подумаем о пироге, который нам надо будет отвезти нашей бедной старушке Мелани, — ведь она так любит всякое печенье.
Мы поехали по железной дороге до Версаля. Возле станции нас ожидала хромая лошадь, запряженная в повозку, и какой-то парень с деревянной ногой повез нас в Жуи. Мы ехали долиной, где меж лугов и фруктовых садов струились ручейки, а вдалеке виднелись темные купы деревьев.
— Как красива эта дорога! — сказала матушка. — А весной она, вероятно, была еще красивее. Ведь яблони, вишни, персики в цвету похожи на большие букеты, белые с розовым. Зато в траве виднелись тогда лишь робкие бледные цветочки, вроде лютиков или полевых маргариток. Летние цветы ярче. Посмотри, какими красками блестят на солнце эти васильки, чернушки, кавалерийские шпоры, маки.
Я был в восторге от всего, что видел. Мы приехали на ферму и застали на дворе г-жу Денизо, которая стояла у кучи навоза с вилами в руках.
Она провела нас в закопченную комнату, где у очага, в высоком некрашеном кресле с грубым соломенным сиденьем, сидела Мелани и что-то вязала из синей шерсти. Целый рой мух вился вокруг нее. На очаге пел свою песенку котелок. Когда мы вошли, Мелани стала с трудом приподниматься с кресла, но матушка ласково удержала ее. Мы поцеловались. Мой рот утонул в ее мягких щеках. Она шевелила губами, но с них не слетало ни звука.
— Бедная старуха отвыкла разговаривать, — сказала г-жа Денизо. — Оно и не удивительно: с кем ей тут говорить?
Мелани отерла кончиком передника потускневшие глаза. Она улыбнулась нам, и язык у нее развязался.
— Ах ты господи, да неужто это вы, госпожа Нозьер? Вы нисколечко не переменились. А до чего вырос ваш маленький Пьер. Просто не узнать… Дорогой малыш! Он растет вверх, а мы — вниз.
Она справилась о моем отце — красивый мужчина и такой жалостливый к бедным. О тете Шоссон — она и булавку с земли подымет, и это очень даже похвально, ничто не должно пропадать даром. О доброй г-же Ларок, той, что кормила меня булкой с вареньем, и о ее попугае Наварине, который однажды до крови укусил меня за палец. Спросила, по-прежнему ли мой крестный, г-н Данкен, любит форель, отваренную в вине, и выдала ли замуж старшую дочку г-жа Комон. Задавая все эти вопросы и не ожидая ответа, добрая Мелани снова взялась за свое вязанье.
— Что это вы вяжете, Мелани? — опросила матушка.
— Шерстяную юбку племяннице.
Племянница тут же громко сказала, пожимая плечами:
— Она спускает петли и даже не замечает. Полотнище делается все уже да уже. Только даром шерсть переводит.
Сняв у порога деревянные башмаки, в комнату вошел г-н Денизо и поклонился гостям.
— Вы можете убедиться, госпожа Нозьер, — сказал он, — что старуха ни в чем недостатка не терпит.
— Она недешево нам обходится, — добавила г-жа Денизо.
Я смотрел, как Мелани вяжет свою юбку, и мне было немного грустно за нее при мысли, что она даром шерсть переводит. В очках у нее было только одно стекло, да и оно состояло из трех кусочков, но Мелани, как видно, это не огорчало.
Мы начали беседовать, как добрые друзья, но говорить нам, собственно, было не о чем. Она без конца читала мне нравоучения, повторяла, что надо почитать родителей, что нельзя бросать на пол ни крошки хлеба, что надо хорошенько учиться, чтобы впоследствии выйти в люди. Мне было скучно ее слушать. Чтобы переменить разговор, я сообщил ей, что слон умер, а в Ботанический сад привезли носорога.