7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

Франс Анатоль

Ум развивался у Кэра гораздо быстрее, чем у меня, и он давно уже владел навыками, необходимыми в искусстве жизни, когда я не имел еще ни малейшего понятия ни о мире, ни о самом себе. Пока меня носили на руках, он ревновал ко мне. Он никогда не пытался меня укусить, потому ли, что считал это опасным, или же по той причине, что он скорее презирал, чем ненавидел меня. Так или иначе, но он смотрел на ходивших за мной матушку и старую няню с мрачным и жалким видом, изобличавшим зависть. Благодаря доле благоразумия, еще остававшейся в нем, несмотря на эту злосчастную страсть, он избегал их, насколько возможно избегать тех, с кем живешь. Он находил убежище возле моего отца и по целым дням лежал под столом доктора, свернувшись в клубок на ужасной старой овчине. Как только я начал ходить, его отношение ко мне изменилось. Он стал смотреть на меня более дружелюбно и теперь охотно играл с этим маленьким существом, неуверенным и хилым. А я, достигнув

того возраста, когда начинают кое-что понимать, восхищался Кэром, чувствуя, что он стоит ближе меня к природе, хотя во многих других областях я и догнал его.

Если Декарту вздумалось, вопреки очевидности, заявить, что животные — это машины [255] , приходится простить ему, поскольку его вынудила к этому философия и поскольку философ всегда готов подчинить чуждую ему природу своему собственному учению. Картезианцев больше нет, но, может быть, еще найдутся люди, утверждающие, что у животных — инстинкт, а у людей ум. Когда я был ребенком, эта теория была очень распространена. Однако это вздор. Животные обладают умом, однородным с нашим. Он отличается от нашего только в силу различия наших органов и, как и наш, объемлет мир. А у нас, как и у них, есть та таинственная способность, та бессознательная мудрость, которая зовется инстинктом и гораздо более драгоценна, чем разум, ибо без нее ни клещ, ни человек не могли бы прожить ни одного мгновения.

255

Если Декарту вздумалось… заявить, что животные — это машины… — Ренэ Декарт (1596–1650) — французский философ, математик и физик, был одним из основоположников механистической физиологии: живое существо для него — автомат, подчиненный тем же законам механики, что и мертвая природа. Картезианцы — последователи философии Декарта (название от латинской формы имени Декарта — Картезиус).

Вместе с Лафонтеном, философом более мудрым, нежели Декарт, я полагаю, что животные, особенно в естественном своем состоянии, изобретательны и необыкновенно находчивы. Приручая их, мы принижаем, мы развращаем их сердце и ум. Какие умственные способности уцелели бы у людей, если бы поставить их в такие условия, в какие мы ставим собак, лошадей, не говоря уже о домашней птице? «Обращая человека в рабство, Зевс отнимает у него половину его достоинств».

Словом, все животные, — домашние и дикие, жители воздуха, земли и воды, — наравне с нами сочетают в глубине своей души непогрешимый инстинкт и заблуждающийся ум. Подобно людям, они тоже способны обманываться. Иногда ошибался и Кэр.

Он нежно любил Зербино, пуделя г-на Комона, книготорговца. И Зербино, честный и добрый от природы, еще нежнее любил Кэра. Они были всем друг для друга. Дурная репутация Кэра набросила тень и на Зербино, которого стали звать уже не Зербино, а Бертраном — по имени товарища Робера Макэра. Кэр совратил Зербино и быстро превратил его в шалопая. Когда им удавалось вырваться, они убегали вместе бог весть куда и возвращались грязные, охромевшие, усталые, порой с ободранным ухом, с блестящими глазами, счастливые.

Господин Комон запрещал своему пуделю водить знакомство с нашей собакой. Мелани, во избежание унижений и упреков, следила за тем, чтобы Кэр не встречался с соседом более высокого происхождения и более привлекательной наружности. Но дружба находчива и смеется над препятствиями. Несмотря на бдительный надзор и на замки, приятели находили тысячу способов, чтобы отыскать друг друга. Заняв пост на выступе окна в столовой, выходившей во двор, Кэр подстерегал момент, когда друг его выйдет из книжной лавки. Бертран появлялся во дворе и поднимал свои кроткие глаза к окну, откуда на него с нежностью глядел Кэр.

Вопреки всем помехам, через пять минут они были вместе. И начинались бесконечные игры и таинственные прогулки. Но однажды Бертран в свой обычный час появился во дворе, преображенный в маленького льва, очень смешного. Его отделал так один из тех стригальщиков, которые в ясные летние дни стригут собак на берегу Сены близ Нового моста. Шерсть, оставленная на плечах, висела на нем, как грива; выбритые зад и живот, жалкие и голые, показывали всем свою тонкую, грязно-розовую кожу с темно-синими пятнами; на лапах сохранились клочки курчавой шерсти в виде манжет, а на хвосте красовалась унылая шутовская кисточка. Кэр некоторое время внимательно разглядывал его, потом отвернулся: он не узнавал его. Тщетно Бертран звал друга, просил, умолял, неотступно смотрел на него своими красивыми, полными слез глазами. Кэр больше не глядел на него и продолжал его ждать.

Говорят, что собаки никогда не смеются. Я видел, как наш Кэр смеялся, и смеялся злорадным смехом. Он смеялся беззвучно, но линия его сжатых губ и складка на щеке выражали насмешку и сарказм. Как-то утром я пошел за провизией с моей старой няней.

Мутон, собака бакалейщика, г-на Курселя, Мутон, водолаз, который мог бы проглотить Кэра, как муху, красавец Мутон, развалясь у дверей хозяйской лавки, небрежно держал в лапах баранью кость. Кэр долго смотрел на него, не делая никакой попытки подойти к нему ближе, что свидетельствует об отсутствии у собаки хороших манер. Но Кэр не слишком заботился о соблюдении приличий. Мутон, увидев знакомую лошадь, привезшую, как обычно, голландские сыры, оставил кость и поднялся, чтобы поздороваться со своей подругой лошадью. Кэр немедленно подкрался, схватил кость в зубы и, стараясь быть незамеченным, побежал спрятать ее в лавке зеленщика Симонно на улице Изящных искусств, где он был частым гостем. Потом он с самым невинным видом вернулся к Мутону, внимательно посмотрел на него и, увидев, что тот ищет свою кость, засмеялся.

Мы с Кэром любили друг друга, сами того не сознавая, а это удобный и надежный способ любить. Вот уже восемь лет мы оба существовали на этой планете (причем ни один из нас не знал хорошенько, зачем, собственно, мы на ней появились), как вдруг мой бедный сверстник, который успел уже растолстеть и страдал одышкой, тяжело заболел, — у него оказались камни в печени. Он страдал, не жалуясь, шерсть его становилась тусклой и сухой, он скучал и ничего не ел. Ветеринар сделал ему операцию, но она оказалась неудачной, и к вечеру больной перестал мучиться. Лежа в своей корзинке, он взглянул на меня своими ласковыми, уже тускнеющими глазами, приподнялся, в последний раз взмахнул хвостом и опять упал. Его не стало. И тогда я понял, каким живым он был, как много он бегал, думал, любил, ненавидел, как много места занимал в нашем доме и в наших мыслях. Я горько заплакал и уснул. Наутро я спросил, появилось ли в газете объявление о смерти Кэра, как это было, когда умер маршал Сульт [256] .

256

Маршал Сульт Никола-Жан (1769–1851) — наполеоновский маршал, затем военный министр при Луи-Филиппе.

XXVII. Юная наследница троглодитов

Мои предчувствия оправдались. Радегунда, или, вернее, Жюстина, ибо моя дорогая матушка без долгих размышлений лишила ее покровительства благородной уроженки Тюрингии и перевела под защиту святой с более благозвучным именем, — итак, Жюстина, благополучно водворившись у нас в доме, превратила нашу мирную обитель в какое-то заколдованное жилище. Прошу понять меня должным образом: я вовсе не хочу сказать, что эта простая крестьянка получила от своей крестной матери феи дар покрывать порфиром, золотом и драгоценными каменьями стены тех комнат, которые она прибирала. Вовсе нет, но со времени ее вступления в должность в нашей квартире беспрерывно раздавались какие-то странные звуки: страшный грохот, крики отчаянья, скрежет зубовный и пронзительный хохот. По всему дому разносился отвратительный запах кипящего жира и подгоревшего мяса; грязная вода вдруг растекалась по комнатам, внезапный дым застилал дневной свет и спирал дыхание, паркет трещал, двери стучали, оконные рамы хлопали, занавески надувались, ветер гулял в доме как перед бурей, непонятные зловещие знамения пугали моего отца: чернильница на его столе опрокидывалась, кончики перьев ломались, ламповые стекла лопались каждый вечер. Ну разве это было не колдовство? Матушка говорила, что Жюстина неплохая девушка и что со временем, приложив терпение, можно будет ее обтесать, но что пока она, пожалуй, бьет слишком много посуды. А между тем Жюстина вовсе не была неловкой и неуклюжей. Напротив, она часто удивляла моих родителей своей расторопностью. Но она была дика, порывиста и всегда готова к бою, а так как в ее первобытной душе косная материя оживала, приобретая человеческие чувства и страсти, то эта Дочь троглодитов с Луары вступала в борьбу с предметами кухонной и домашней утвари, словно то были враждебные духи.

Она обрушивалась на самые стойкие металлы. Оконные шпингалеты и водопроводные краны не раз оставались у нее в руках. Словом, возродившаяся в ней душа ее отдаленных предков отдавала ее во власть самого свирепого фетишизма. Впрочем, кому из нас не случалось иногда почувствовать раздражение против неодушевленного предмета, причинившего нам боль или хотя бы оказавшего сопротивление, — против камня, колючки, ветки?

Я следил за ежедневной работой Жюстины с неослабевающим любопытством. Моя милая мама упрекала меня за это, говоря, что я попусту трачу время. Она была неправа: Жюстина интересовала меня своими воинственными замашками и тем, что все ее хозяйственные затеи носили характер опасной и грозной борьбы. Когда, вооружившись половой щеткой и метелкой из перьев, она решительно заявляла: «Пойти прибрать гостиную!» — я шел за ней и наблюдал.