8–9–8
Шрифт:
— Пожалуй, я забегу к тебе как-нибудь. Посмотрю на книжонки, я ведь лет десять не брал их в руки.
Не десять, а все тридцать, думает Габриель, но вслух произносит:
— Буду рад.
— Моя малышка Чус, она ведь любила книги.
— Правда?
— С самого детства. Да все норовила выбрать книжку позаковыристее. Такую, что и к смыслу не продраться. Малышка была умная. Очень умная. Если бы… если бы не случилось то несчастье… Сидеть бы ей в кресле министра юстиций. А
— Сидела.
— А может, выскочила бы замуж и нарожала детей — какая уж тут юстиция? Сейчас бы ей было тридцать пять…
Габриелю кажется, что сложенная вдвое фотография материализовалась из воздуха. Это не так — просто в руках Рекуэрды оказался бумажник, снимок вынут из него.
— Вот она, — дрогнувшим голосом объясняет Рекуэрда. — Моя Чус.
Девушке на снимке не больше двадцати пяти, и она совсем не похожа на полицейского (Христина была похожа больше). В отличие от брата, Чус не толстая: у нее отменная фигура, и она прекрасно смотрелась бы в облегающем платье, или в купальнике, или вообще без всего. Но на ней кожаная жилетка и ярко-красная майка с надписью «STIFF JAZZ», что делает Чус похожей на студентку, не слишком прилежную; из тех студенток, что любят валяться в кровати до полудня, с шоколадкой, чипсами и ежегодным справочником по крикету. С тем же успехом Чус могла быть подружкой рокера, подружкой байкера, подружкой сноубордиста, — подружкой всех, кто проживает свою жизнь слишком быстро и не слишком осмысленно.
Габриель сожалеет.
Он — совсем не такой, предельные скорости не для него, следовательно, Чус никогда бы не обратила внимания на скромного торговца книгами. Зато Габриель, доведись им встретиться, ни за что не пропустил такую девушку.
Чус к тому же — любительница этноштучек: бусы, браслеты и фенечки на ее шее и запястьях не поддаются исчислению. Сюда же следует прибавить колечко в правом ухе, колечко в левой брови и крохотную татуировку на шее.
— У нее татуировка? — Габриель тычет пальцем в снимок.
— Розовый бутон, — подтверждает Рекуэрда. — Я был против.
— А я нет.
— Ты-то здесь при чем?
— У моей девушки… о которой я рассказывал… у нее тоже имелась татуировка. И, кажется, на том же месте. Только вместо розового бутона моя девушка вытатуировала насекомое. Термита. В общем, мне он нравился. Не сам термит, конечно, а то, как он был сделан. Иногда так и хотелось его стряхнуть. Иногда казалось, что он — самый настоящий.
— А мне казалось, что тот розовый бутон вот-вот распустится.
— Такая татуировка — важная примета, — замечает Габриель.
— Еще бы не важная, — подтверждает Рекуэрда. — Я ведь и искал ее по татуировке.
— Искали где?
— Среди мертвых. Среди неопознанных тел. Среди частей тел. Не пропустил ни одного места преступления. Ни одного трупа, который хоть как-то подходил под описание Чус. Специально приехал сюда почти на год и искал.
— Не нашли?
—
— Но тогда, быть может, она жива?
— Если бы она была жива — обязательно бы дала знать о себе.
— Случаются разные обстоятельства…
— Но не с Чус! Надо знать мою малышку — она всегда была ответственной. Она не оставила бы брата и свою кошку не оставила бы тоже.
— Что же с ней случилось потом?
— С кем?
— С кошкой.
— Кошку пришлось отдать в приют, я не любитель животных. Зачем я тебе все это рассказываю?
— Вы хотели поговорить по душам, — напоминает Габриель.
— Да. Ты прав. Закажу-ка я себе еще что-нибудь. — Рекуэрда роется в меню. — Ну вот, хотя бы тушеный телячий язык с мятой и каштанами, этого я еще не пробовал. А ты? Не хочешь повторить?
— Нет. Я сыт.
— Здешняя кухня — нечто особенное, ведь так?
— Здешняя кухня — совершенно выдающаяся.
Рекуэрда берет со стола фотографию сестры и прячет ее в бумажник, а бумажник опускает во внутренний карман пиджака. В этот момент Габриель испытывает странное стеснение в груди: пропавшая Чус — девушка в его вкусе, это несомненно. Впрочем, ей уже тридцать пять, и неизвестно, как она выглядит сейчас, скорее всего —
не выглядит никак.
Лучше не думать о ней, не предаваться несбыточным мечтам.
Странно. Фраза кажется Габриелю обкатанной. Объезженной. Все слова на своем месте, они пребывают в хорошей физической форме и настроены на победу. И сыгранны, как Рональдиньо, Дзамбротта, Пуйоль и Виктор Вальдес.
Эта фраза — не нова.
Когда-то она уже вертелась в голове Габриеля, вспомнить бы, по какому поводу. Она не связана с Ульрикой, не связана с Христиной, не связана с мерзавками Габи и Габй и другими девушками Габриеля. Она не касается Снежной Мики и жалкого манекена — ее сестры, тогда кого она касалась?..
— Хочу спросить у тебя, умник, и надеюсь на честный ответ…
— Я вас слушаю, — с готовностью отвечает Габриель, задвигая неудобную фразу в дальний угол души.
— Я… Я очень толстый?
— Да нет… Есть масса людей, которые толще, чем вы. Черчилль был толще и оперный певец Лучано Паваротти. И еще один американский артист, забыл, как его зовут.
— Не густо.
— Бывший германский канцлер Коль, — Габриель лихорадочно перебирает в голове всех известных ему толстяков. — Художник Диего Ривера…
— Впервые слышу про такого.
— Герман Геринг…
— Фашист Геринг?
— Э-э… Не слишком удачный пример, согласен. Но есть еще режиссер Коппола, тот, что снял «Крестного отца»…
— Я видел «Крестного отца» три раза. Мне нравится этот фильм.
— Ну вот! Вы нисколько не толще Копполы.
— Правда?
— Чистая правда.
— Ладно. Поверю тебе на слово. Теперь скажи — мог бы я, такой как есть… Мог бы я понравиться женщине?