8том. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма

Франс Анатоль

Господа, здание его творчества строилось у нас на глазах, и оно поражало величественностью своих очертаний. Им любовались, ему удивлялись, его хвалили, его бранили. Хвала и брань вылетали из уст с одинаковой силой. Многие (в том числе и я) бросали могучему художнику пусть искренние, но все же несправедливые упреки. А здание все росло и росло.

Теперь, когда творчество Золя встает перед нами во всей своей величественности, мы можем проникнуть в его сущность. Творчество Золя дышит добротой. Золя был добр. Как все великие люди, он сочетал в себе величие и простоту. Он был глубоко нравственный человек. Когда он рисовал порок, его кистью водили суровость и целомудрие. Сквозь чисто внешний пессимизм, сквозь мрачный колорит, лежащий на некоторых его страницах, отчетливо проступают глубокий оптимизм и упрямая вера в победу разума и справедливости. Его романы, представляющие собой

исследования социолога, полны беспощадной ненависти к праздному и легкомысленному обществу, к порочной и тлетворной аристократии и бичуют главное зло нашего времени: могущество денег. Он был демократом, он никогда не льстил народу — он указывал ему на оковы, которые на него налагает невежество, и предостерегал от опасности, которую таит в себе алкоголь, отупляющий и отнимающий у него средства борьбы с угнетением, нищетой и позором рабства. Он нападал на общественное зло всюду, где бы он его ни находил. Вот куда была направлена его ненависть. В свои последние романы он вложил всю свою страстную любовь к человечеству. Он предугадывал и предвидел новое, лучшее общество.

Он хотел, чтобы все большее число людей на земле устремлялось к счастью. Он возлагал надежды на человеческую мысль, на науку. Он верил, что новая сила, машина, постепенно освободит трудящееся человечество.

Этот убежденный реалист был в глубине души пламенным идеалистом. По тому размаху, какого достигло его творчество, Золя можно сравнить только с Толстым. Это как бы два больших Города, воздвигнутых искусством на крайних полюсах европейской мысли. Оба эти города великодушны и миролюбивы. Но город Толстого — это город непротивления. Город Золя — это город труда.

Слава пришла к Золя, когда он был еще совсем молод. Он был спокоен и знаменит, он пожинал плоды своих трудов, а потом вдруг отказался и от покоя, и от любимой работы, и от безмятежных радостей жизни. Надгробные слова должны быть торжественны и мирны, сопровождающие их жесты должны быть спокойны и плавны. Но вы знаете, господа, что только справедливость приносит с собой спокойствие, только в истине можно найти покой. Я имею в виду не философскую истину, предмет наших вечных споров, но истину моральную, доступную всем, ибо она относительна, ибо она осязаема, ибо она соответствует нашей природе и находится от нас так близко, что ребенок может до нее дотянуться. Я не погрешу против справедливости, если буду хвалить то, что она сама повелевает мне хвалить и что достойно хвалы. Я не обойду истину трусливым молчанием. Да и к чему нам молчать? Разве те, кто клевещет на него, молчат? Я скажу лишь то, что следует сказать над гробом Золя, но я скажу все, что следует сказать.

Прежде чем вспомнить о начатой им борьбе за справедливость и за истину, могу ли я умолчать о тех людях, которые делали все для того, чтобы погубить невинного человека, и, чувствуя, что час его спасения будет часом их гибели, с решимостью отчаяния начали травить его? Могу ли я не разоблачить их, если я хочу показать вам беззащитного и безоружного Золя, возвышающегося над их толпой? Могу ли я умолчать об их коварстве? Это значило бы умолчать о его героической прямоте. Могу ли я умолчать об их преступлениях? Это значило бы умолчать о его честности. Могу ли я умолчать о наносившихся ими оскорблениях и о распространявшейся ими клевете? Это значило бы умолчать о том, как он был вознагражден, и о том, какие почести воздавались ему. Могу ли я умолчать об их позоре? Это значило бы умолчать об его славе. Нет, я скажу все!

С тем спокойствием и той твердостью, какую внушает зрелище смерти, я напомню вам мрачные дни, когда эгоизм и страх заседали в совете министров. Было известно, что совершена несправедливость, но ее прикрывали и защищали столь грозные силы, явные и тайные, что даже наиболее стойкие заколебались. Те, кто обязан был говорить, хранили молчание. Лучшие, не боясь за себя, боялись навлечь сокрушительные удары на свою партию. Сбитый с толку чудовищными измышлениями, подстрекаемый напыщенными и гнусными речами, народ, поверив, что его предали, волновался. Законодатели мнений наперебой пытались оправдать ошибку, которую они не считали возможным исправить. Тучи сгущались. Царила зловещая тишина. И вот тогда-то Золя и послал президенту республики свое строго обдуманное и убийственно-меткое письмо [597] , разоблачавшее подлог и злоупотребление.

597

…Золя… послал президенту республики свое… письмо… — 13 января 1898 г. Золя опубликовал в газете «L'Aurore»

открытое письмо президенту Феликсу Фору — «Я обвиняю», требуя пересмотра дела Дрейфуса.

Вы знаете, с какой яростью ополчились на него преступники, их бесчестные покровители, их невольные соучастники, коалиция всех реакционных сил и обманутая толпа, и вы видели, как доверчивые люди по простоте душевной присоединялись к отвратительному шествию наемных крикунов. Вы слышали яростный вой и злобные выкрики, преследовавшие Золя даже в зале суда, где под бряцание сабель, сознательно закрывая глаза на обстоятельства дела и основываясь на ложных показаниях, судьи умышленно затягивали его процесс.

Здесь присутствуют некоторые из тех, кто был тогда с ним и подвергался тем же опасностям: пусть они скажут, какого еще праведника оскорбляли больше, чем его? И пусть они скажут, с какой твердостью он терпел эти оскорбления! Пусть они скажут, изменила ли ему хоть раз его могучая доброта, его суровая жалость, его нежность и была ли поколеблена его стойкость.

В то гнусное время многие честные граждане теряли надежду на спасение родины и на ее нравственное возрождение. Не только республиканцы, защитники существующего строя, предавались отчаянию. Один из наиболее ярых противников этого строя, непримиримый социалист, воскликнул с горечью: «Если наше общество до такой степени развращено, то его грязные обломки не годятся даже на фундамент нового общества». Справедливость, честь, мысль — все, казалось, погибло.

И все было спасено. Золя не только выявил судебную ошибку, — он разоблачил заговор всех сторонников насилия и угнетения, сплотившихся во имя того, чтобы убить во Франции социальную справедливость, республиканскую идею и свободную мысль. Его смелая речь пробудила Францию.

Благотворные последствия его выступления неисчислимы. Они раскрываются перед нами теперь во всем своем величии и во всей своей мощи. Они простираются бесконечно далеко: они вызвали к жизни движение в пользу социальной справедливости, которое уже не остановится. От него рождается новый порядок вещей, основанный на подлинной справедливости и на более глубоком понимании прав каждого из нас.

Господа!

В мире есть только одна страна, где могли произойти все эти великие события. Велик гений нашей родины! Прекрасна душа Франции, которая в минувшие века разъяснила Европе и всему миру, что такое право! Франция — это страна коронованного разума и благих идей, страна праведных судей и гуманных философов, родина Тюрго, Монтескье, Вольтера и Мальзерба. Золя оказал важную услугу отечеству, не утратив веры в его правосудие.

Не будем скорбеть над тем, как много пришлось ему вытерпеть и выстрадать. Мы должны завидовать ему. Взнесенная над самой чудовищной грудой оскорблений, какую когда-либо воздвигали глупость, невежество и злоба, слава его достигает беспредельной вышины.

Позавидуем же ему: его грандиозные творения и совершенный им великий подвиг служат украшением родины и всего мира. Позавидуем ему: судьба и его собственное сердце уготовали ему величайший жребий — он был этапом в сознании человечества.

Слово о Стейнлене [598]

1902 г.

Стейнлен мой большой друг. И для того чтобы говорить о нем со всей объективностью, я перенесусь мыслью в те далекие времена, которые, как мне кажется сейчас, никогда и не существовали, в те времена, когда я еще не был с ним знаком. Он пришел ко мне как-то зимним утром, в то время года, когда за окном видны четкие скелеты стволов и ветвей деревьев, окутанных туманной дымкой. Он показался мне совсем молодым, чуть-чуть боязливым и полным неосознанной грации, присущей только душам, щедро наделенным наивностью. Я обнаружил в нем очень милую и забавную смесь деревенской простоты и тонкости, простодушия и проницательности, энергии и кротости, окончательно меня пленивших. Я тут же полюбил этого человека, которым до того восхищался как художником.

598

«Слово о Стейнлене» Франса было напечатано в октябрьском номере 1902 г. журнала «Les Maitres — Artistes», целиком посвященном творчеству Стейнлена, с которым А. Франс был близко знаком; в 1906 г. включено в книгу «К лучшим временам». Франс написал также предисловие к каталогу выставки Стейнлена (1903) и выступил с речью на банкете, устроенном в честь художника (1903).