99942

Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

– Банку?

– Ну, тарелку… И тушёнку направляй сюда, сваграним макароны по-флотски. Есть хоть макароны?

– Надеюсь.

Максим закрыл холодильник и для начала принялся искать подходящую тарелку, а лучше салатницу. Память давала один сбой за другим. Кухня выглядела незнакомой. Почти год без хозяйской руки, но дело было даже не в этом – он просто её не помнил. В глаза бросалась небрежность ремонта: криво установленная розетка, тёмные пятна вокруг ручек, кое-где отошедшие от штукатурки обои и неровные стены. Они были такими и раньше,

наверняка были, это же его квартира, его кухня и его раковина, и шкафчик над ней тоже его, только объекты лишились истории, словно и не имели – приплыли из чужой жизни, в которой чертили по памяти, как по бумаге, карандашом без стержня, не оставляя следов. Максим смотрел на чистый, но мятый лист своего прошлого и не мог прочитать собственные заметки. Не мог вспомнить. Например, как выглядит и где хранится салатница.

Он поставил перед Егорычем сковородку.

– Сюда огурцы вынимай.

– Не, жарить не надо, – испугался сосед, – они ж солёные!

– Да знаю, вынимай.

– А для макарон?

Максим снова открыл духовой шкаф, достал кастрюлю и включил воду. Так, теперь нож или открывалку для тушёнки. С этим оказалось проще. Нашлись и макароны, на полке с чаями и крупами – запасы, сформированные ещё Аней.

Егорыч бережно распутал на пакете огромный пионерский узел и опустил в рассол дрожащую пятерню. Выловил огурец, положил на сковородку и полез за вторым. По кухне пополз кислый запах тёплого маринада.

– Вилка нужна?

– Стопари давай.

Максим принялся проверять шкафчики в надежде найти рюмки или хотя бы не очень большие стаканы. И потерпел фиаско. Пришлось взять странные кофейные чашки с кривой, будто оплавленной ручкой, такой маленькой, что туда едва пролезал мизинец.

– Дизайнерские, чтоль? – хмыкнул Егорыч, брезгливо косясь на уродцев.

– Хрен его знает, других нет.

– Были же! Помню.

– А я вот не помню! – вспылил Максим.

Сосед задумчиво почесал подбородок и взялся за бутылку. Кремовая крышечка отозвалась прощальным хрустом. Егорыч аккуратно положил её на стол, чтобы не укатилась.

– Ну, Дмитрич, за память. А то, – он сделал многозначительную паузу, – глядишь и должок зажмёшь.

– Какой ещё должок? – устало спросил Максим. Он смутно вспомнил, что Егорыч везде таскался в какой-то смешной шляпе или кепке. "Где она теперь? Потерял или пропил?"

– Какой должок? – передразнил Егорыч. – Какой надо должок. Хороший должок. Должи-и-ище.

– Слышь, ты ври да не завирайся. Кто кому должен, ещё посмотреть надо. Как бы сам в должниках у меня не повис, когда голова прояснится.

Сосед поднял перед собой кофейную чашку с налитым до краёв скотчем.

– За мир во всём мире, чтобы не упало и не грохнуло, и, этого, чтобы память вернулась…

– Иди ты, Егорыч, – процедил Максим, опрокинул в рот виски и потянулся за огурцом. – Лучше новости давай, что там у тебя есть.

Егорыч понюхал огурец, кусать не стал, сразу же налил по второй, и нетерпеливо потёр ладони о трико.

Глаза соседа налились влагой. Над пристроенной на электрическую конфорку кастрюлей поднимался пар.

– Ну, за здоровье нации, спортивные успехи, мать их, юниоров и чтобы срослось у сирийцев, – провозгласил Егорыч, поднимая над столом кофейную чашку. – Хлопнем.

Выпили, Максим откусил огурец, Егорыч занюхал.

– Ну, чем там мир дышит? – спросил Максим.

– В Китае одному узкоглазому прописали, этого, кислородную терапию…

– Они же все там узкоглазые.

– И чё?

– Какому-то особенному узкоглазому прописали?

– Не, обычному китайскому узкоглазому. Ты слушай, Дмитрич. Посадили его в барокамеру, куда кислород закачивают, а он такой глядь – врачи свалили, ну и курнуть решил. Ха, типа чего без дела маяться?

– И что?

– Как что! Жахнуло так, что всему отделению баста пришла.

– Егорыч, где ты всё это берёшь?

– Как где? Газеты, этого, читаю.

– Газеты читаешь?

– Читаю. А ну как про меня напишут.

– Про тебя? – удивился Дюзов. – Это с какого перепугу?

– Как с какого? – хитро прищурился Егорыч. – Писали ж раньше. Так, мол, и так, Валентин Карета, звезда российского хоккея, ты разве не слыхал?

– Да ла-адно… ты, что ли, хоккеист?

– Было дело.

– Травма? Бросил?

– А-а, – Егорыч махнул рукой и с ненавистью прищурился на бутылку, – я бросил, меня бросили… жизнь, сука.

"Я же почти ничего о нём не знаю, кроме того, что выпить любит, вроде как не работает, живёт сам, даму какую-то принимает… ничего… С другой стороны, а оно мне надо?"

– Егорыч, а семья у тебя есть? – поддавшись порыву, спросил Максим. – Дети? Братья-сёстры? Старики?

– Я сам старик, – опустил глаза Егорыч. – Умерли родители. А сёстры… уехали давным-давно, а весточки нет…

– Две сестры?

– Две, – кивнул Егорыч. – Кому я нужен? Даже родная дочь избегает… стыдится.

– В Красногорске она?

– А хрен её знает.

Егорыч налил по третьей. Опрокинули.

– Гадость, конечно, – прошипел Максим, разжёвывая кислый огурец.

Сосед помотал головой, словно стряхивая грусть, поднял вверх указательный палец и пробасил:

– Один нобелевский, этого, лауреат, из Швеции который, объявил, что все люди, то бишь и мы с тобой, дубликаты.

– Дубликаты чего? – ухмыльнулся Дюзов, припомнив какой-то стишок. – Бесценного груза?

– Не, сами себя дубликаты. Потому что Земля, как будто, давно взорвалась, а мы на запасной мыкаемся, которую сами же и состряпали.

– Слышь, Егорыч, может лучше про реактор, про любимый лунный трактор… м-м… как там дальше?

– Дмитрич, ты про что?

– Да у Высоцкого было.

– А! Щас… про реактор, про безумный лунный трактор, – Егорыч сдвинул лохматые брови и стал беззвучно перебирать губами. – Вот те на… реактор… забыл, млять.

– Бред чистой воды, – хмыкнул Максим. – Про дубли твои.