А где-то в соседнем дворе… (сборник)

Кузнецова Светлана Алексеевна

Желание

Ночь обрушивается на Санта Лорен. Здесь, на южных островах, она не подкрадывается незаметно на мягких лапах сумерек, темнее и честнее, чем на Севере. А еще у ночи есть союзник — океан. Самый большой на планете, и не иначе как в насмешку названный Тихим. Когда приходит шторм, волны захлестывают даже дальние утесы, впрочем, и в обычный день к океану стоит относиться уважительно и никогда не забывать о седьмой волне – той, что несет не к берегу, а от него.

Артур именно так и погиб: захлебнулся в соленой воде и камнем ушел на дно. Он не заплывал далеко, просто в какой-то момент

не уследил за береговой полосой. Волна качала его, словно в колыбели, и не хватало сил преодолеть ее гребень, а на берегу стояло человек пятьдесят — загорали, разговаривали, веселились — и никто не смотрел на искрящуюся на солнце водную гладь, а ветер, как назло, не доносил мольбы о помощи.

Рыбаки знают тысячи страшных историй — и о самом океане, и о ночи; о морских гадинах, жаждущих горячей человеческой крови; о сорвиголовах, полюбивших русалок, которых тянет на берег со времен сотворения мира, и о самом Эспиритус де ла Олас, древнем боге вод.

Кап-кап...

Кап-кап...

Тим идет по кромке прибоя, всматриваясь в едва заметную полосу горизонта: туда, где черное небо с вкраплениями звездных точек смешивается с черно-зеленой водой. Волны ласкают его ноги, шипит на песке пена, и кажется, что кто-то ступает за ним след в след.

След в след...

Кап-кап...

Он слегка удивляется, когда понимает, что вода доходит ему до колен, вздрагивает, оглядывается и не видит берега. Слишком темно, а на финке старого Эчевери почему-то не горит свет. И огней дальнего города – тоже не видно, хотя тот не засыпает ни днем, ни ночью. Тим ругается про себя, а потом и в голос – вдруг да кто-нибудь услышит? – пытается успокоиться и идет в направлении, кажущемся верным. Вот только вода уже достигает середины бедер, и дребезжащим холодком отзывается в груди страх.

А потом он видит свет – два оранжевых огонька и спешит к ним, почти бежит, если, конечно, в таком положении можно бегать. Ему наплевать, что вода поднялась выше пояса — небольшая яма на дне — такое бывает. Тим оступается, инстинктивно тянется вперед и касается чего-то скользкого и холодного. Моргают оранжевые огни-глаза, шипит океан, и сердце обрывается куда-то вниз...

Кап-кап...

Тик-так...

Кап-кап...

Тим подскакивает на постели, судорожно хватаясь за горло. Сон — всего лишь сон, вот только вздохнуть сразу не удается, сердце мечется в груди, пропуская удары. Лишь ценой неимоверных усилий удается отдышаться и немного успокоиться.

Кап-кап...

От этого звука Тим вздрагивает и, не утруждая себя поисками шлепанцев, спешит на кухню — закрывать проклятый кран. О том, что кухня находится в противоположном конце дома на первом этаже, когда как спальни располагаются на третьем, и часы в его комнате остановились еще неделю назад, он не думает. Потому что лучше об этом не думать: проще, безопаснее и почти не страшно. Все вокруг замедленно и плавно, даже его судорожные, нервные движения. И кажется, что он еще не вырвался из сна или, словно в детской сказке, живым попал к подводному владыке в царство льда, темноты и глубины.

Утром, уже в шутку, Тим рассказывает свой кошмар дяде Альберту: мол, что только не привидится в полнолуние. Старый моряк отчего-то хмурится и запрещает племяннику ходить к океану в его отсутствие. Тим обижается, но вспоминает, что так и так хотел съездить в город.

…Толпа кричала, стенала, выла, протягивала руки и пыталась ухватить. Это особенно забавно смотрелось с возвышения: когда какой-то грязный оборванец, стоя едва не в последнем ряду

зевак, тянет к тебе руки – смешно, иначе и не скажешь. Отрепье! Жалкий и никчемный сброд! Им он никогда не выкажет своего страха, не этой черни и мрази видеть на его лице предсмертный ужас.

Однако надо же себя хоть как-то занять, чтобы время не тянулось подобно гадюке по иссушенной зноем земле. Кажется, сегодня ночью что-то снилось: странное, сейчас наверно и не вспомнить... Море. Да, снилось море и пустынный пляж, и ночь, полная звезд, и едва слышное касание ветра. И луна, похожая на головку сыра. Право, на пороге ль смерти думать о снах? А впрочем, когда ж еще о них думать...

Вот и все. Палач хватает его за плечо и вынуждает приклонить колени, убирает с шеи связанные лентой волосы почти нежным, даже интимным жестом. Впрочем, это и не удивительно: нет никого ближе в этом мире, чем палач и приговоренный. Даже лучшие друзья и верные любовники связаны слабее. Слегка заметный ветерок касается обнаженной шеи. Бывали случаи, когда голову не удавалось срубить с первого раза, приходилось снова и снова замахиваться, пока с отвратительным хрустом не переламывались шейные позвонки. Отвратительное зрелище, непристойное и до умопомрачения пошлое, заляпанное алой кровью.

Замах...

Секунда... Две...

Сознание его не покинуло, толпа ревела по-прежнему, неистовствовала и бесилась еще громче, когда палач показал ей отсеченную от тела голову, удивленно моргающую глазами. Для людской дряни — апогей действа; для казненного — последние секунды существования мира вокруг. Сколько это будет продолжаться? Если верить историкам, кому-то не везло продержаться минуту. А через мгновение приходит боль — нет, не в шее, а в теле, которого уже не существует. Как находясь вне его можно столь сильно чувствовать: и руки, и ноги, и сердце, каждый клочок кожи, взрывающийся болью? Осознание -- что это навсегда, ничего не исправить, нужно лишь немного потерпеть – скребет по душе когтистой лапой и зализывает раны шершавым кошачьим языком. Боль переходит в жжение, пульсирует... стихает, принося с собой едва ли не блаженство.

…Дядя пугается не на шутку. С чего? Ну, подумаешь, второй кошмар за сутки. Если заснуть на солнцепеке еще и не то привидится. Тим морщится и стаскивает со лба холодный компресс. Хорошо, что Альберт не потащил его в больницу или не вызвал врача домой, ограничился зазыванием в гости Хуана – друга его детства и лучшего боцмана на южных островах.

Тим рад старику. Он помнит его лет с трех – огромного, высокого с толстенными бицепсами и покатыми плечами, сплошь покрытыми татуировками. Лучшего рассказчика не найти и на континенте: кажется, Хуан сам верит в свои байки.

– Ну-ка, юный сеньор, – старик присаживается на прикроватную табуретку и легонько толкает Тима в грудь, чтобы тот и не думал подниматься. – Говори все, как есть.

И Тим не смеет ослушаться, рассказывает все, что помнит, а заодно дает самому себе слово никогда и никому более не заикаться о снах – так самому спокойнее. Затем он пьет красное вино с примесью каких-то трав – для поправки здоровья – и слушает спор Альберта и Хуана. Первый хмурится, на его морщинистом, загорелом лице мешаются обеспокоенность, неверие и страх. Хуан перечисляет по именам богов Океании, Америки и южных островов – как он их только всех запомнил? – упоминает морских дев и каких-то уж совсем экзотических существ, не встречающихся даже в мифах. Постепенно Тима смаривает усталость и опьянение. Он смежает веки, но сквозь дрему продолжает слышать: